Неточные совпадения
До сих пор я могу еще представить себе: как он сидит и читает письмо в первом акте, как дрожит перед пьяным Хлестаковым, как указывает квартальным на бумажку посредине гостиной, как наскакивает на квартального
с подавленным криком: «Не по чину берешь!» Друг и единомышленник Гоголя сказывался и в том, как он произносил
имя квартального Держиморды.
Труппа была весьма и весьма средняя, хуже даже теперешней труппы Михайловского театра. Но юный фрачник-гимназист седьмого класса видел перед собою подлинную французскую жизнь, слышал совсем не такую речь, как в наших гостиных, когда в них говорили по-французски. Давали бульварную мелодраму «Кучер Жан», которая позднее долго не сходила со сцены Малого театра,
с Самариным в заглавной роли, под
именем «Извозчик».
Имена Минина и Пожарского всегда шевелили в душе что-то особенное. Но на них, к сожалению, был оттенок чего-то официального, «казенного», как мы и тогда уже говорили. Наш учитель рисования и чистописания, по прозванию «Трошка», написал их портреты, висевшие в библиотеке. И Минин у него вышел почти на одно лицо
с князем Пожарским.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины
с литературным
именем или
с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я в светских домах до перехода его в Москву.
При ней состояла целая большая семья: отец-музыкант, сестра-танцовщица (в которую масса студентов были влюблены) и братья —
с малолетства музыканты и актеры; жена одного из них, наша нижегородская театральная „воспитанница“ Пиунова, сделалась провинциальной знаменитостью под
именем „Пиуновой-Шмидгоф“.
Случилось так, что вторая жена Петра Александровича была в ближайшем родстве
с одной из моих теток, свояченицей отца, А.Д.Боборыкиной. Тетка мне часто говорила о ней, называя уменьшительным
именем"Сашенька".
Я не помню, чтобы вся тогдашняя либеральная пресса (в журналах и газетах) встала «как один человек» против фельетониста журнала «Век»
с его псевдонимом Камень Виногоров (русский перевод
имени и фамилии автора) и чтобы его личное положение сделалось тогда невыносимым.
Тогда, в начале 60-х годов, по соседству
с ним на углу Екатерингофского проспекта помещалась управа благочиния, одно
имя которой пахло еще николаевскими порядками. При ней значился и адресный стол.
Замечательно, что он ни тогда, ни позднее не связал своего
имени ни
с Грибоедовым, ни
с Гоголем и только гораздо позднее стал появляться в"Ревизоре" — в маленькой роли Растаковского.
Ивановского любили, считали хорошим лектором, но курсы его были составлены несколько по-старинному, и авторитетного
имени в науке он не имел. Говорил он
с польским акцентом и смотрел характерным паном,
с открытой физиономией и живыми глазами.
Николай Иванович никогда не был блестящим лектором и злоупотреблял даже цитатами из летописей — и вообще более читал, чем говорил. Но его очень любили.
С его
именем соединен был некоторый ореол его прошлого, тех мытарств, чрез какие он прошел со студенческих своих годов.
И тогда уже и за кулисами, и в зале поговаривали, что ему не следовало бы
с его
именем рисковать такой любительской забавой. Красота госпожи Споровой и на него подействовала, после того как он ее видел на той же сцене в Катерине.
Какой контраст
с тем, что мы видим (в последние 20 лет в особенности) в карьере наших беллетристов. Все они начинают
с рассказов и одними рассказами создают себе громкое
имя. Так было
с Глебом Успенским, а в особенности
с Чеховым,
с Горьким и
с авторами следующих поколений: Андреевым, Куприным, Арцыбашевым.
И сколько каждый из нас (даже и тогда, когда имел уже
имя) натерпелся от чиновничьего тона, сухости, генеральства или же кружковщины, когда сотрудника сразу как бы"закабаляют"в свою лавочку,
с тем чтобы он нигде больше не писал.
Такое гувернантство показалось бы мне, тогда двадцатисемилетнему редактору, чем-то чудовищным! А оно было возможно еще несколько лет назад и
с писателем, давно сделавшим себе
имя.
В списке сотрудников за эти
с небольшим два года я увидел
имена очень и очень многих беллетристов (некоторые у меня и начинали), ученых, публицистов, которые и позднее оставались на виду.
Григоровича я не просил о сотрудничестве, хотя и был
с ним немножко знаком. В то время его
имя сильно потускнело, и напечатанная им у Каткова повесть"Два генерала"(которую я сам разбирал в"Библиотеке") не особенно заохочивала меня привлекать его в сотрудники.
Крестовский"; и слово"псевдоним"стала прибавлять к этому
имени с тех пор, как появился подлинный В. (то есть Всеволод) Крестовский, поэт, тогда еще студент Петербургского университета.
Ни студентом, ни женатым писателем
с некоторым
именем он мне одинаково не нравился. И его дальнейшая карьера показала, на что он был способен, когда стал печатать обличительные романы на"польскую справу"и, дослужившись до полковничьего чина, стал известен высшим сферам своей патриотической преданностью.
Имена таких актеров и актрис, как Ренье, Брессан, Делоне, сестры Броган, Виктория Лафонтен, принадлежат истории театра.
С ними ушли и та манера игры, тон, дикция, жестикуляция, какие уже нельзя (а может, и не нужно?) восстановлять. В тот же сезон (или одной зимой раньше) дебютировал и Коклен, любимый ученик Ренье, и сразу занял выдающееся место. Я тогда уже видал его в такой роли, как Фигаро в"Женитьбе Фигаро", и в мольеровских типах.
Русских тогда в Латинском квартале было еще очень мало, больше все медики и специалисты — магистранты. О настоящих политических"изгнанниках"что-то не было и слышно. Крупных
имен — ни одного. Да и в легальных сферах из писателей никто тогда не жил в Париже. Тургенев, может быть, наезжал; но это была полоса его баденской жизни. Домом жил только Н.И.Тургенев — экс-декабрист; но ни у меня, ни у моих сожителей не было случая
с ним видеться.
Varietes, а после спектакля он ужинал
с Шнейдер. Париж много острил тогда на эту тему. А самую артистку цинически прозвали"бульваром государей", как назывался пассаж, до сих пор носящий это
имя, на Итальянском бульваре. Позднее от старого писателя Альфонса Руайе (когда-то директора Большой Оперы) слышал пересказ его разговора
с Шнейдер о знакомстве
с Александром II и ужине. По ее уверению, ей, должно быть, забыли доставить тот ценный подарок, который ей назначался за этот ужин.
Он тогда еще носил немецкую фамилию Отт, которую впоследствии переделал на
имя героя пушкинского романа и превратился в библиофила-собирателя
с собственным"музеем"в Париже.
Сорбонна была настолько еще в тисках старых традиций, что в ней не было даже особой кафедры старого французского языка. И эту кафедру, заведенную опять-таки в College de France, занимал ученый, в те годы уже знаменитый специалист Paulin Paris, отец Гастона, к которому перешла потом кафедра отца. У него впоследствии учились многие наши филологи и лингвисты.
Именами вообще College de France щеголял сравнительно
с древней Сорбонной.
Я уже имел повод заметить, что тогда и для всех нас — чужестранцев режим Второй империи вызывал освободительное настроение. Была эмиграция
с такими
именами, как В.Гюго, Кине, Луи Блан, Ледрю-Роллен. И парламентская оппозиция, хотя и маленькая числом, все-таки поддерживала надежды демократов и республиканцев. Пресса заметно оживлялась. Прежних тисков уже не было, хотя и продолжала держаться система «предостережений».
Для меня как пылкого тогда позитивиста было особенно дорого то, что эта писательница, прежде чем составить себе
имя романистки, так сама себя развила в философском смысле и сделалась последовательницей учения Огюста Конта. Но я знал уже, когда ехал в Лондон
с письмом к Льюису, что Джордж Элиот — позитивистка из так называемых"верующих", то есть последовательница"Религии человечества", установленной Контом под конец его жизни.
Они вместе покучивали, и когда я, зайдя раз в коттедж, где жил Фехтер, не застал его дома, то его кухарка-француженка, обрадовавшись тому, что я из Парижа и ей есть
с кем отвести душу, по-французски стала мне
с сокрушением рассказывать, что"Monsieur"совсем бросил"Madame"и"Madame"
с дочерью (уже взрослой девицей) уехали во Францию, a"Monsieur"связался
с актрисой,"толстой, рыжей англичанкой",
с которой он играл в пьесе"de се Dikkenc", как она произносила
имя Диккенса, и что от этого"Dikkenc"пошло все зло, что он совратил"Monsieur", а сам он кутила и даже пьяница, как она бесцеремонно честила его.
Водил он приятельство со своим товарищем по Парижской консерватории певцом Гассье, который незадолго перед тем пропел целый оперный сезон в Москве, когда там была еще императорская Итальянская опера. Этот южанин, живший в гражданском браке
с красивой англичанкой, отличался большим добродушием и
с юмором рассказывал мне о своих успехах в Москве, передразнивая, как московские студенты из райка выкрикивали его
имя с русским произношением.
Этим способом он составил себе хорошее состояние, и в Париже Сарду, сам великий практик, одно время бредил этим ловким и предприимчивым ирландцем французского происхождения. По-английски его фамилию произносили"Дайон-Буссико", но он был просто"Дайон", родился же он в Ирландии, и французское у него было только
имя. Через него и еще через несколько лиц, в том числе директора театра Gaiety и двух-трех журналистов, я достаточно ознакомился
с английской драматургией и театральным делом.
Все это были"Иваны","Соньки","Маш-ки"и"Грушки", а фамилий и
имен с отчеством не употреблялось.
В дворцовых залах, известных под
именем"Reduten-Sale", в фашинг давались маскарады высшего сорта. Тут эрцгерцоги, дипломаты, генералы, министры смешивались
с толпой масок. Это напоминало петербургские маскарады моей первой молодости в Большом театре и в Купеческом клубе — в том доме, где теперь Учетный банк.
У французских писателей, особенно если они добились известности, всегда найдете вы больше писательской исключительности и самопоглощения своим писательским"я".
С кем я ни беседовал из них на моем веку, мне бросалось в глаза их полное почти равнодушие ко всему, что не их дело, их
имя, их писательские успехи.
Это случилось уже через две-три недели после моего приезда. Мне понадобилось засвидетельствовать две доверенности на
имя моего тогдашнего приятеля князя А.И.Урусова для получения за меня поспектакльной платы из конторы московских театров. И вот я по указаниям знакомых испанцев отыскал наше посольство, вошел во двор и увидал в нем бородатого, плотного мужчину, сидевшего под навесом еще
с кем-то.
Зато при синьоре Ортис жили три дочери — взрослые Лола (Долорес) и Консуэла и подросток
с таким же благоуханным
именем. Каждый вечер приходили молодые люди (les navios, то есть женихи), и их вечеринки
с пением и игрой очень напоминали жизнь нашей провинции эпохи моей юности.
И эта м-lie Delnord через два года в Петербурге поступила в труппу Александрийского театра под
именем Северцевой, лично познакомилась
с"суровым"критиком ее парижских дебютов, а еще через год, в ноябре 1872 года, сделалась его женою и покинула навсегда сцену. И то, что могло в других условиях повести к полному нежеланию когда-либо узнать друг друга — кончилось сближением, которое повело к многолетнему браку, к полному единению во всех испытаниях и радостях совместной жизни.
Писателя или ученого
с большой известностью — решительно ни одного; так что приезд Герцена получал значение целого события для тех, кто связывал
с его
именем весь его «удельный вес» — в смысле таланта, влияния, роли, сыгранной им, как первого глашатая свободной русской мысли. Тургенев изредка наезжал в Париж за эти два года, по крайней мере в моей памяти остался визит к нему в отель улицы Лафитт.
Об Огареве я не слыхал у них разговоров как о члене семьи. Он жил тогда в Женеве как муж
с англичанкой, бывшей гувернанткой Лизы. Словом, они оба были вполне свободны, могли бы развестись и жениться гражданским браком для того, чтобы усыновить Лизу. Формально у Лизы было
имя. Она значилась Огаревой, но никакого метрического свидетельства — в нашем русском смысле, потому что она ни в какой церкви крещена не была.
Стракош сделал себе
имя как публичный чтец драматических вещей и в этом качестве приезжал и в Россию. При его невзрачной фигуре и дикции
с австрийским акцентом он, на мою оценку, не представлял собою ничего выдающегося. Как преподаватель он в драме и трагедии держался все-таки немецко-условного пафоса, а для комедии не имел ни вкуса, ни дикции, ни тонкости парижских профессоров — даровитых сосьетеров"Французской комедии".
Но и
с этим чисто польским придатком они все-таки вызывали во мне лично симпатию за свою любовь к родине, за горячее и стойкое отстаивание своей национально-духовной независимости, которое недаром доставило им
имя"народа-мученика".
Имя"Вейдевут"выбрал я неспроста. Род Боборыкиных ведет свое начало от Андрея Комбиллы (переиначенного русскими XIII века в Кобылу), который пришел
с дружиной при Симеоне Гордом и считался потомком славянобалтийского короля Вейдевута. Н.Костомаров считал этого Вейдевута чем-то вроде легендарного Геркулеса поморских славян, что и высказывал в своих этюдах на тему: кто были Варяго-Русь?
Михаил Иванович в это время уже сделал себе
имя"по исторической части"и был уже издатель-редактор"Русской старины". Он тоже считал себя прекрасным чтецом и даже участвовал в спектаклях.
С Аристовым они наружно ладили, но между ними был всегда тайный антагонизм. Семевский умел первенствовать, и на него косились многие члены комитета и, когда я поступил в него, то под шумок стали мне жаловаться на него.
Это были доктора Якоби и Эльсниц, оба уроженцы срединной России, хотя и
с иностранными
именами.
Первого из них я уже не застал в Ницце (где я прожил несколько зимних сезонов
с конца 80-х годов); там он приобрел себе
имя как практикующий врач и был очень популярен в русской колонии. Он когда-то бежал из России после польского восстания, где превратился из артиллерийского офицера русской службы в польского"довудца"; ушел, стало быть, от смертной казни.
Боборыкин мог бы
с полным правом сказать про себя, что он"литератор
с головы до ног" — от молодых ногтей до последних лет жизни, когда к его
имени неизменно стал присоединяться эпитет"маститый".