Неточные совпадения
Я высидел уже тогда четыре года на гимназической «парте», я прочел к тому времени немало книг, заглядывал даже в «Космос» Гумбольдта, знал в подлиннике
драмы Шиллера; наши поэты и прозаики, иностранные романисты и рассказчики привлекали меня давно. Я
был накануне первого своего литературного опыта, представленного по классу русской словесности.
Бородкин врезался мне в память на долгие годы и так восхищал меня обликом, тоном, мимикой и всей повадкой Васильева, что я в Дерпте, когда начал играть как любитель, создавал это лицо прямо по Васильеву. Это
был единственный в своем роде бытовой актер, способный на самое разнообразное творчество лиц из всяких слоев общества: и комик и почти трагик, если верить тем, кто его видал в ямщике Михаиле из
драмы А.Потехина «Чужое добро впрок не идет».
Из легкой комедии"Наши знакомцы"только один первый акт
был напечатан в журнале"Век"; другая вещь — "Старое зло" — целиком в"Библиотеке для чтения", дана потом в Москве в Малом театре, в несколько измененном виде и под другим заглавием — "Большие хоромы"; одна
драма так и осталась в рукописи — "Доезжачий", а другую под псевдонимом я напечатал, уже
будучи редактором"Библиотеки для чтения", под заглавием"Мать".
Только что сошел в преждевременную могилу А.Е.Мартынов, и заменить его
было слишком трудно: такие дарования родятся один — два на целое столетие. Смерть его
была тем прискорбнее, что он только что со второй половины 50-х годов стал во весь рост и создал несколько сильных, уже драматических лиц в пьесах Чернышева, в
драме По-техина «Чужое добро впрок не идет» и, наконец, явился Тихоном Кабановым в «Грозе».
Но так как он
был очень талантлив и способен на чрезвычайно разнообразную игру, то с годами он и выработал из себя не только ловкого, но и замечательного исполнителя, особенно в несильной
драме и комедии.
То, в чем он тогда выступал, уже не давало ему повода пускать такие неистовые возгласы и жесты. Он состоял на амплуа немолодых мужей (например, в
драме Дьяченко"Жертва за жертву") и мог
быть даже весьма недурен в роли атамана"Свата Фаддеича"в пьесе Чаева.
И в балетомана я не превратился: слишком разнообразны
были для меня после дерптской скудости зрелища, хотя, кроме императорской дирекции, никому тогда не дозволялось давать ни опер, ни
драм, ни комедий — ничего!
С первых ее слов, когда она начала репетировать (а играла она в полную игру), ее задушевный голос и какая-то прозрачная искренность тона показали мне, как она подходит к лицу героини
драмы и какая вообще эта натура для исполнения не условной театральной «ingenue», а настоящей девической «наивности», то
есть чистоты и правды той юной души, которая окажется способной проявить и всю гамму тяжелых переживаний, всю трепетность тех нравственных запросов, какие трагически доводят ее до ухода из жизни.
Голос этой девушки — мягкий, вибрирующий, с довольно большим регистром — звучал вплоть до низких нот медиума, прямо хватал за сердце даже и не в сильных сценах; а когда началась
драма и душа"ребенка"омрачилась налетевшей на нее бурей — я забыл совсем, что я автор и что мне надо"следить"за игрой моей будущей исполнительницы. Я жил с Верочкой и в последнем акте
был растроган, как никогда перед тем не приводилось в театральной зале.
Но, повторяю, я забывал о себе как авторе, я не услаждался тем, что вот, после дебюта в Москве с"Однодворцем", где
будут играть лучшие силы труппы, предстоит еще несомненный успех, и не потому, что моя
драма так хороша, а потому, что такая Верочка, наверно, подымет всю залу, и пьеса благодаря ее игре
будет восторженно принята, что и случилось не дальше как в январе следующего, 1862 года, в бенефис учителя Позняковой — Самарина.
Снисходительно-барственный И.И.Панаев (я с ним не
был никогда лично знаком) в фельетоне"Современника"(под псевдонимом"Новый поэт") пожалел"юного"автора за его усилия создать
драму из сюжета, лишенного драматического содержания.
В этом он вряд ли
был прав. Сюжет
был гамлетовский, с мотивом, который вел к сильному душевному переполоху. Но"юный"автор слишком много впустил лиризма и недостаточно сгустил ход
драмы, растянув ее на целых пять актов.
В эволюции моего писательства, я думаю, что
драма эта
была единственной вещью с налетом идеалистического лиризма. Но я не с нее начал, а, напротив, с реального изображения жизни — в более сатирическом тоне — в первой моей комедии"Фразеры"и с большей бытовой объективностью — в"Однодворце".
Тогдашний Петербург, публика Александринского театра, настроение журналов и газетной прессы не
были благоприятны такой интенсивной
драме с гамлетовским мотивом, без яркого внешнего действия и занимательных бытовых картин.
В первых своих вещах он
был более объективным художником, склоняясь и к народническим симпатиям ("Не в свои сани не садись","Бедность не порок"и в особенности
драма"Не так живи, как хочется").
Итальянская опера, стоявшая тогда во всем блеске, балет, французский и немецкий театр отвечали всем вкусам любителей
драмы, музыки и хореографии. И мы, молодые писатели, посещали французов и немцев вовсе не из одной моды, а потому, что тогда и труппы, особенно французская,
были прекрасные, и парижские новинки делались все интереснее. Тогда в самом расцвете своих талантов стояли Дюма-сын, В. Сарду, Т. Баррьер. А немцы своим классическим репертуаром поддерживали вкус к Шиллеру, Гете и Шекспиру.
Он
был как бы прирожденный"мавр", и Отелло сделался его коронною ролью. Играл он с немцами, которые тогда действовали еще на Мариинском вперемежку с русской оперой, иногда с русской
драмой.
По общей подготовке, по грамотности и высшему обучению сделал это Антон Рубинштейн; а по развитию своего оригинального стиля в музыкальной
драме — те, кто вышел из"Кучки", и те, кто
был воспитан на их идеалах, что не помешало, однако, таланту, как Чайковский, занять рядом с ними такое видное и симпатичное место.
И только что я сделался редактором, как заинтересовался тем, кто
был автор статьи, напечатанной еще при Писемском о Малом театре и г-же Позняковой (по поводу моей
драмы"Ребенок"), и когда узнал, что этот
был студент князь Урусов, — сейчас же пригласил его в сотрудники по театру, а потом и по литературно-художественным вопросам.
Так, например, в пьесе Дюма-сына «Дама с камелиями», то
есть в настоящей
драме, в первом акте
поют куплеты.
Для его прощаний с публикой написана
была и новая
драма, где он, и по пьесе старик, пораженный ударом судьбы, сходит мгновенно с ума и начинает, в припадке безумия, танцевать по комнате со стулом в руках.
С годами, конечно, парижские театры
драмы приелись, но я и теперь иногда люблю попасть на утренний спектакль в"Ambigu", когда удешевленные цены делают театральную залу еще более демократичной. А тогда, в зиму 1865–1866 года, эта публика
была гораздо характернее. Теперь и она стала более чинной и мещански чопорной.
А
драма"Скорбная братия"
была скорее повесть в диалогах на тему злосчастной судьбы"братьев писателей".
К концу зимнего сезона я написал по-французски этюд, который отдал Вырубову перед отъездом в Лондон. Он давал его читать и Литтре как главному руководителю журнала, но шутливо заявлял, что Литтре «в этом» мало понимает. А «это»
было обозрение тогдашней сценической литературы. Этюд и назывался: «Особенности современной
драмы».
В комедии и даже в
драме у англичан чувствовалось больше простоты, чем в Париже; женщины с более естественной грацией, но по части дикции весьма малая выработка и жестикуляция бедная, так что французу или итальянцу, не знающему языка, невозможно
было бы понять, что вот такой-то"jeune premier"объясняется в любви героине.
Тогда казалось, что весь литературный талант Англии ушел в роман и стихотворство, а театр
был обречен на переделки с французского или на третьестепенную работу писателей, да и те больше все перекраивали
драмы и комедии из своих же романов и повестей.
Его замысел не
был навеян ближайшей русской жизнью, а представлял собою интимную супружескую
драму, но все же на русской, барской почве.
К 1870 году я начал чувствовать потребность отдаться какому-нибудь новому произведению, где бы отразились все мои пережитки за последние три-четыре года. Но странно! Казалось бы, моя любовь к театру, специальное изучение его и в Париже и в Вене должны
были бы поддержать во мне охоту к писанию драматических вещей. Но так не выходило, вероятнее всего потому, что кругом шла чужая жизнь, а разнообразие умственных и художественных впечатлений мешало сосредоточиться на сильном замысле в
драме или в комедии.
В Варшаве я ее видел в комедии и интимной
драме польского репертуара и думаю, что средний жанр
был ее настоящей сферой. Такой изящной, тонкой артистки тогда у нас в столицах еще не
было. Да и у себя в гостиной она
была гораздо больше светская дама, чем тогдашние наши"первые сюжеты".