Неточные совпадения
Все, что тогда было поживей умом и попорядочнее, мужчины и женщины, по-своему шло вперед, читало, интересовалось и событиями на Западе, и всякими выдающимися фактами внутренней жизни, подчинялось, правда, общему гнету сверху, но не всегда мирилось с ним, сочувствовало тем, кто «пострадал», значительно было подготовлено к тому движению, которое началось
после Крымской войны, то есть всего три
года после того, как мы вышли из гимназии и превратились в студентов.
Князь Шаховской, местный помещик, завел первый публичный театр с платою, и
после его смерти все актеры и актрисы очутились «вольными», но очень долго, до моих отроческих
лет, ядро труппы состояло еще из бывших дворовых князя Шаховского.
О нем я в 80-х
годах написал воспоминания в одном сборнике
после многолетнего личного знакомства и участия его в моем «Однодворце».
Я попал за границу много
лет спустя
после ее смерти.
Но кругом — в дворянском обществе — еще не раздавалось громко осуждение всего режима. Это явилось позднее, когда
после смерти Николая началось освободительное движение, не раньше, однако, 1857–1858
годов.
Из Нижнего в Москву дорога была мне уже хорошо известна
после первой моей поездки в Москву на Масленице 1853
года, а не дальше как за четыре месяца перед тем я пролетел, на перекладных отправляясь к отцу, в Тамбовскую губернию, на Москву и Рязань.
Сначала, в первые два-три
года моего студенчества, русские имели свою корпорацию; потом все мы,
после того как ее"прикончили", превратились в бесправных.
Какова бы ни была скудость корпоративного быта среди русских по умственной части, все-таки же этот быт сделал то, что
после погрома"Рутении"мы все могли собраться и образовать свободный кружок, без всякого письменного устава, и прожили больше двух
лет очень дружно.
Эти верхи в последние
годы обстроились в направлении железной дороги и разрослись в новый квартал, который был для меня неожиданностью, когда я навестил Юрьев
после с лишком тридцатилетнего отсутствия, в 90-х
годах.
В Карлове
после Дондуковых поселилась семья автора"Тарантаса"графа В.А.Соллогуба, которого я впервые увядал у Дондуковых, когда он приехал подсмотреть для своего семейства квартиру еще за
год до найма булгаринских хором.
Через
год после продажи перевода"Химии"Лемана я задумал обширное руководство по животно-физиологической химии — в трех частях, и первую часть вполне обработал и хотел найти издателя в Москве. Поручил я первые"ходы"3-чу, который отнес рукопись к знаменитому доктору Кетчеру, экс-другу Герцена и переводчику Шекспира. Он в то время заведовал только что народившимся книгоиздательством фирмы"Солдатенков и Щепкин".
Тогда Малый театр снова захватил меня,
после впечатлений гимназиста в зиму 1852–1853
года.
После того прошло добрых два
года, и в этот период я ни разу не приступал к какой-нибудь серьезной"пробе пера". Мысль изменить научной дороге еще не дозрела. Но в эти же
годы чтение поэтов, романистов, критиков, особенно тогдашних русских журналов, продолжительные беседы и совместная работа с С.Ф.Уваровым, поездки в Россию в обе столицы. Нижний и деревню — все это поддерживало работу"под порогом сознания", по знаменитой фразе психофизика Фехнера.
Обстановку действия и диалогов доставила мне помещичья жизнь, а характерные моменты я взял из впечатлений того
лета, когда тамбовские ополченцы отправлялись на войну. Сдается мне также, что замысел выяснился
после прочтения повести Н.Д.Хвощинской"Фразы". В первоначальной редакции комедия называлась"Шила в мешке не утаишь", а заглавие"Фразеры"я поставил уже на рукописи, которую переделал по предложению Театрально-литературного комитета.
Писательское настроение возобладало во мне окончательно в последние месяцы житья в Дерпте, особенно
после появления в печати «Однодворца», и мой план с осени I860
года был быстро составлен: на лекаря или прямо на доктора не держать, дожить до конца 1860
года в Дерпте и написать несколько беллетристических вещей.
Он мог подаваться, особенно
после событий 1861–1862
годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский студент 40-х
годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных
лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
Салтыкова я
после не видал никогда у Писемского и вообще не видал его нигде в те две зимы и даже
после, во время моего редакторства. Как руководитель толстого журнала Писемский запоздал, совершенно так, как я сам два
года спустя слишком рано сделался издателем-редактором «Библиотеки».
А к 1861
году Фанни Александровна сделалась уже"первым сюжетом", особенно
после создания роли Катерины в"Грозе"Островского.
Печальное воспоминание оставила во мне"Александринка"
после воскресного спектакля, куда я попал в первый раз, переезжая в Дерпт в ноябре 1855
года, — особенно во мне, получившем от московского Малого театра еще в 1853
году такой сильный заряд художественных впечатлений.
Я это лично испытал на себе. Приехал я в Петербург к январю 1861
года; и обе мои вещи (правда,
после долгих цензурных мытарств) были расхватаны у меня:"Однодворец" — для бенефиса П.Васильева в октябре того же
года, а"Ребенок" — для бенефиса Бурдина в январе следующего
года. То же вышло и в Москве.
Мы не видались более двадцати
лет. Я его помнил еще молодым мировым судьею (
после его студенческих передряг в крепости) и видел перед собою очень утомленного, болезненного мужчину неопределенных
лет, сохранившего все тот же теноровый студенческий голос.
Кавелин был тогда очень крепкий, средних
лет и небольшого роста мужчина, с красными щеками, еще не седой, живой выдвижениях. Он носил —
после какой-то болезни — на голове шелковую скуфью. Глаза его, живые и блестящие, зорко и экзаменаторски взглядывали на вас. Он не сидел, а двигался около стола, заложив руки в карманы панталон. Был он в вицмундире.
Впоследствии, когда я
после смерти А.И.Герцена и знакомства с ним в Париже (в зиму 1868–1870
года) стал сходиться с Кавелиным, я находил между ними обоими сходство — не по чертам лица, а по всему облику, фигуре, манерам, а главное, голосу и языку истых москвичей и одной и той же почти эпохи.
Кавелин рано сблизился с Герценом, и тот стал его большой симпатией до их разрыва, случившегося на почве политических взглядов и уже в шестидесятых
годах:
после того момента, когда я попал в аудиторию к строгому экзаменатору.
Тогда я с ним нигде не встречался, и личное наше знакомство завязалось уже
после 1875
года, то есть
после моего вторичного возвращения из продолжительного пребывания за границей.
Но, повторяю, я забывал о себе как авторе, я не услаждался тем, что вот,
после дебюта в Москве с"Однодворцем", где будут играть лучшие силы труппы, предстоит еще несомненный успех, и не потому, что моя драма так хороша, а потому, что такая Верочка, наверно, подымет всю залу, и пьеса благодаря ее игре будет восторженно принята, что и случилось не дальше как в январе следующего, 1862
года, в бенефис учителя Позняковой — Самарина.
Когда я в 1871
году вернулся в Петербург
после почти пятилетнего житья за границей, музыкальность нашей столицы шагнула вперед чрезвычайно.
В рассказчики я попал уже гораздо позднее (первые мои рассказы были"Фараончики"и"Посестрие" — 1866 и 1871
годы) и написал за тридцать
лет до ста и более рассказов. Но это уже было
после продолжительных работ,
после больших и даже очень больших вещей.
Тогда автор"Карамазовых"хоть и стоял высоко как писатель, особенно
после"Записок из мертвого дома", но отнюдь не играл роли какого-то праведника и вероучителя, как в последние
годы своей жизни.
Прошло три с лишком
года после прекращения"Библиотеки". В Лондоне, в июне 1868
года, я работал в круглой зале Британского музея над английской статьей"Нигилизм в России", которую мне тогдашний редактор"Fortnightly Review"Дж. Морлей (впоследствии министр в кабинете Гладстона) предложил написать для его журнала.
С ним лично никаких встреч у меня не было. Я бы затруднился сказать, в каких литературных домах можно было его встретить. Скорее разве у Краевского,
после печатания"Обломова"; но это относилось еще к концу 50-х
годов.
Салтыков точно так же печатал тогда свои вещи исключительно у Некрасова и жил больше в провинции, где служил вице-губернатором и председателем казенной палаты. Встречаться с ними в те
года также не приводилось, тем более что я еще не был знаком с Некрасовым и никто меня не вводил в кружок редакции его журнала и до прекращения"Современника", и
после того.
Я не перечитывал"Некуда"
после тех
годов.
С ним и по гонорару и как с заимодавцем я рассчитался
после 1873
года. Доверенное лицо, которое ладило и с ним тогда (я жил в Италии, очень больной), писало мне, а потом говорило, что нашло Лескова очень расположенным покончить со мною совершенно миролюбиво. Ему ведь более чем кому-либо хорошо было известно, что я потерял на"Библиотеке"состояние и приобрел непосильное бремя долгов.
Позднее, уже к 70-м
годам, он
после успехов как драматург превратился также в"богему"и прожигал жизнь, предаваясь тем же излишествам, которые стольких писателей свели в преждевременную могилу.
Тургенева я не приобрел в сотрудники в 1864
году, но мой визит к нему и разговор по поводу моей просьбы о сотрудничестве остались в моей памяти, и я уже имел случай вспоминать о них в печати в другие
годы — и до кончины его, и
после.
Я уже сказал выше, что других знаменитостей того времени, как Некрасова, Гончарова, Салтыкова, я в те
годы, 1863–1865, лично еще не знал, и наше знакомство пошло уже
после возвращения моего в Петербург, к 1871
году.
После долгого закрытия университета молодежь вернулась в него еще в 1862
году.
Теперь это сделалось банально. А надо было в 40-х
годах состоять русским"интеллигентом", как Герцен, Огарев, Тургенев и их друзья, чтобы восчувствовать, что такое значило: иметь в кармане заграничный паспорт. Герцен
после своих мытарств не помнил себя от радости. Но он все-таки поехал без твердого намерения сделаться изгнанником, скоротать свой век на чужбине. Так вышло, и должно было выйти, особенно
после февральской революции, которая так напугала и озлобила николаевский режим.
Выкупные свидетельства
после 1861
года зудели в руках дворян-помещиков. Где же легче, быстрее и приятнее можно было их спустить, как не за границей,"дан летранже" — как выражалась несравненная"дама Курдюкова". Та ездила по немецким курортам еще в 40-х
годах, но, право, между нею и большинством наших соотечественников, бросившихся"а л'етранже"в 60-х
годах, разница была малая — более количественная, чем качественная.
Я превратился как бы в студента, правда весьма"великовозрастного", так как мне тогда уже шел тридцатый
год. Но нигде, ни в каком городе (не исключая и немецких университетских городов), я так скоро не стряхнул бы с себя того, что привез с собою
после моих издательских мытарств.
Поляки начали эмигрировать в Париж
после восстания 1863
года. Да и прежде,
после революции 1831
года, они удалялись сюда же. Здесь, в отеле"Ламбер", жил при нас и их"круль", то есть князь Чарторыйский. У них был в Париже особый патриотический фонд, и правительство Наполеона III давало им субсидию. Существовал уже и их"Коллегий св. Станислава".
Когда я дойду до знакомства моего с Луи Бланом (в Лондоне в 1868
году), я приведу и его мнение о тогдашнем гамском узнике, сделавшемся императором
после переворота 2 декабря.
Я стал даже мечтать о комедии, которая бы через сорок с лишком
лет была создана на такую же почти идею. Помню, что в Париже (вскоре
после моего приезда) я набросал даже несколько монологов… в стихах, чего никогда не позволял себе. И я стал изучать заново две роли — Чацкого (хотя еще в 1863
году играл ее) и Хлестакова. Этого мало — я составлял коллекцию костюмов для Чацкого по картинкам мод 20-х
годов и очень сожалею, что она у меня затерялась.
С Рикуром я долго водил знакомство и, сколько помню, посетил его и
после войны и Коммуны. В моем романе"Солидные добродетели"(где впервые в нашей беллетристике является картина Парижа в конце 60-х
годов) у меня есть фигура профессора декламации в таком типе, каким был Рикур. Точно такого преподавателя я потом не встречал нигде: ни во Франции, ни в других странах, ни у нас.
Лондон в августе 1867
года, особенно
после 15-го, уже затихал во всем, что составляет жизнь"сезона", но для туриста, попадавшего туда впервые, трудно было подметить, что сезонная жизнь притихает.
И опять, попадая прямо оттуда в Париж, и во второй половине 90-х
годов вы не могли не находить, что он
после Лондона кажется меньше и мельче, несмотря на то что он с тех пор (то есть с падения империи) увеличился в числе жителей на целых полмиллиона!
Я любил бродить и пешком по деревням. В эту пору
года после уборки хлебов происходит уборка плодов. Нормандия славится своими грушами и яблоками; а виноград в ней не может дозревать как следует, и местного вина нет.
Он называется Hotel Montesquieu и находится в той улице, где помещались и курсы Русской школы
после выставки 1900
года.
В моих тогдашних корреспонденциях (и в газете"Москвич", и в"Русском инвалиде") я часто возвращался к парламентским выступлениям государственного министра, который кончил свое земное поприще как"верный пес"Бо-напартова режима и
после его падения 4 сентября 1870
года.