Неточные совпадения
Люди генерации моего дяди видали его несколько
раньше в этой роли и любили распространяться о том, как он заразительно и долго хохочет перед Жевакиным. На меня этот смех
не подействовал тогда так заразительно, и мне даже как бы неприятно было, что я
не нашел в Кочкареве того самого Михаила Семеновича, который выступал в городничем и Фамусове.
Но газеты занимались тогда театром совсем
не так, как теперь. У нас в доме, правда, получали «Московские ведомости»; но читал их дед; а нам в руки газеты почти что
не попадали. Только один дядя, Павел Петрович, много сообщал о столичных актерах, говаривал мне и о Садовском еще до нашей поездки в Москву. Он его видел
раньше в роли офицера Анучкина в «Женитьбе». Тогда этот офицер назывался еще «Ходилкин».
И тем разительнее выходил контраст между Подколесиным и Большовым. Такая бытовая фигура, уже без всякой комической примеси, появилась решительно в первый раз, и создание ее было делом совершенно нового понимания русского быта, новой полосы интереса к тому, что
раньше не считалось достойным художественной наблюдательности.
И все, что он
раньше печатал в «Современнике» и «Библиотеке», вызывало
не в одном мне из молодых читателей живейший интерес.
Французская труппа (уже знакомая мне и
раньше, в мои приезды студентом) считалась тогда после парижской"Comedie Francaise"едва ли
не лучше таких театров Парижа, как"Gymnase"и"Vaudeville".
Несколько
раньше (Неклюдов был уже
не то обер-прокурор,
не то товарищ государственного секретаря) судьба столкнула нас на прогулке в Киссингене.
С К.Д. Кавелиным впоследствии — со второй половины 70-х годов — я сошелся, посещал его
не раз, принимал и у себя (я жил тогда домом на Песках, на углу 5-й и Слоновой); а
раньше из-за границы у нас завязалась переписка на философскую тему по поводу диссертации Соловьева, где тот защищал"кризис"против позитивизма.
И судьба подшутила над ним: в эту минуту над тысячной толпой студентов, на лестнице, прислоненной к дровам, говорил студент Михаэлис, тот приятель М.Л.Михайлова (и брат г-жи Шелгуновой), с которым я видался в студенческих кружках еще
раньше. А он приходился… чуть
не племянником этому самому действительному статскому советнику и театральному цензору.
Но я уже был знаком с издателями"Русского вестника"Катковым и Леонтьевым.
Не могу теперь безошибочно сказать — в эту ли поездку я являлся в редакцию с рекомендательным письмом к Каткову от Дружинина или
раньше; но я знаю, что это было зимой и рукопись, привезенная мною, — одно из писем, написанных пред отъездом из Дерпта; стало, я мог ее возить только в 1861 году.
Ко мне никто оттуда
не обращался. Но у"Искры"остался против меня зуб, что и сказалось позднее в нападках на меня, особенно в сатирических стихах Д.Минаева. Личных столкновений с Курочкиным я
не имел и
не был с ним знаком до возвращения моего из-за границы, уже в 1871 году. Тогда"Искра"уже еле дотягивала свои дни.
Раньше из Парижа я сделался ее сотрудником под псевдонимом"Экс-король Вейдавут".
Но
раньше всего я увидал его все-таки в театре, но
не в ложе, а на самых подмостках, в качестве любителя.
Но никто из французских романистов, даже и Бальзак и Жорж Занд,
не делался"властителем моих дум", никто из них
не доставлял мне такого духовного удовлетворения и так
не волновал меня, как с половины 50-х годов наши беллетристы, а
раньше, в годы отрочества и первой юности — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Грибоедов, Кольцов и позднее Островский.
Кажется, я получил в Нижнем письмо (но от кого — тоже
не помню), где мне представляли это дело как самое подходящее для меня — во всех смыслах. Верно и то, что я рассчитывал получить выкупную ссуду
раньше того, как она была мне выдана, соображая, что такую сумму я, во всяком случае, должен буду употребить целиком на журнал.
Эта роковая неустойка и была главной причиной того, что я был затянут в издательство"Библиотеки"и
не имел настолько практического навыка и расчета, чтобы пойти на ее уплату, прекратив издание
раньше, например, к концу 1864 года. Но и тогда было бы уже поздно.
Не желая повторяться, я остановлюсь здесь на том, как Урусов, именно в"Библиотеке"и у меня в редакционной квартире, вошел в жизнь писательского мира и стал смотреть на себя как на литератора, развил в себе любовь к театру, изящной словесности и искусству вообще, которую без участия в журнале он мог бы и растратить гораздо
раньше.
У меня он печатал свои"Московские комнаты снебилью". В них он явился предтечей
не только Глеба Успенского, но и Горького — сорок лет
раньше появления его"босяков", но без его босяческого революционного субъективизма.
Имена таких актеров и актрис, как Ренье, Брессан, Делоне, сестры Броган, Виктория Лафонтен, принадлежат истории театра. С ними ушли и та манера игры, тон, дикция, жестикуляция, какие уже нельзя (а может, и
не нужно?) восстановлять. В тот же сезон (или одной зимой
раньше) дебютировал и Коклен, любимый ученик Ренье, и сразу занял выдающееся место. Я тогда уже видал его в такой роли, как Фигаро в"Женитьбе Фигаро", и в мольеровских типах.
Русские моего времени, когда попадали в Лондон, все — если они только были либерально настроенные — являлись на поклон к издателю"Колокола". Но ни в 1868 году, ни годом
раньше, в 1867 (когда я впервые попал в Лондон) Герцена уже
не было в Англии, и я уже рассказал о нашей полувстрече в Женеве в конце 1865 года.
В памяти моей сохранился и другой факт, который я приведу здесь еще раз,
не смущаясь тем, что я уже рассказывал о нем
раньше. Милль обещал мне подождать меня в Нижней палате и ввести на одно, очень ценное для меня, заседание. Я отдал при входе в зал привратнику свою карточку и попросил передать ее Миллю. Привратник вернулся, говоря, что нигде — ни в зале заседаний, ни в библиотеке, ни в ресторане —
не нашел"мистера Милля". Я так и ушел домой, опечаленный своей неудачей.
О нем я и
раньше слыхал рассказы лиц, лично его знававших, видал его портреты, и наружность его
не могла меня поразить неожиданностью. Таким я себе и представлял его. Но «в натуре» он оказался еще крупнее размерами, еще махровев.
Я водил его по Парижу, как
раньше редактора"Русского инвалида", и полковник, при всей офицерской складке, и то оказывался нисколько
не менее развитым, чем этот передовик"Санкт-Петербургских ведомостей".
Языка я еще
не знал настолько, чтобы изъясняться на нем как следует, но я начал его изучать еще
раньше и надеялся овладеть им скоро. Газеты я мог уже довольно свободно читать.
Меня
не смутило и то, что я отправляюсь на такой юг летом и рискую попасть на большие жары и оставаться в Мадриде в духоте городской жизни. Но молодость брала свое.
Не смущало меня и то, что я
не имел никаких добавочных средств для этой поездки. И тут Наке явился «мужем совета». Выхлопотывая себе даровой проезд, он и мне выправил безденежный билет до Мадрида. Сам он уехал
раньше меня за несколько дней. А меня что-то тогда задержало.
Язык сохранил для меня до сих пор большое обаяние. Я даже,
не дальше как пять лет назад живя в Биаррице, стал заново учиться разговорному языку, мечтая о том, что поеду в Испанию на всю осень, что казалось тогда очень исполнимым, но это все-таки по разным причинам
не состоялось. А два года
раньше из того же Биаррица я съездил В Сан-Себастьяно и тогда же обещал сам себе непременно пожить в Испании подольше.
Не могу утверждать — до или после меня проживал в Испании покойный граф Салиас. Он много писал о ней в «Голосе», но тогда, летом 1869 года, его
не было; ни в Мадриде, ни в других городах, куда я попадал, я его
не встречал. Думаю, однако, что если б ряд его очерков Испании стал появляться
раньше моей поездки, я бы заинтересовался ими. А «Голос» я получал как его корреспондент.
Этот дипломат, теперь уже покойный, принял меня изысканно-вежливо и мягко упрекнул меня в том, что я
раньше не навестил своего соотечественника. А наглядным доказательством того, как много было текущих дел по консульской части, может служить то, что на моих доверенностях в конце июля (то есть в конце целого полугодия) стояли NN 3-й и 4-й.
Для тогдашнего своего возраста (ему шел 58-й год) он смотрел еще моложаво, хотя лицо, по своему окрашиванью и морщинам,
не могло уже назваться молодым. Рост пониже среднего, некоторая полнота, без тучности, широкий склад, голова немного откинутая назад, седеющие недлинные волосы (
раньше он отпускал их длиннее), бородка. Одет был в черное, без всякой особой элегантности, но как русский барин-интеллигент.
Так, я уже высказывался в том смысле, что для меня большое сходство (хотя и
не черт лица, в деталях) между ним и К.Д.Кавелиным, которого я лично зазнал
раньше.
Все эти живучие элементы польской расы и народности в театре еще легче и рельефнее можно было схватить русскому, который никогда и
раньше не имел никакой нетерпимости к «инородцам».
Игры у себя дома Некрасов тогда уже
не держал, но продолжал играть в Английском клубе до очень поздних часов, так что
раньше полудня вставать
не мог.
С ним мы
не могли нигде
раньше встречаться. Когда я покинул Петербург в 1865 году, он еще учился, кажется в Горном корпусе, а за границу
не попадал. Где-то он рассказывал в печати, что я принял в редакции за него стихотворца и переводчика Михаловского или обратно — его за Михайловского. Может быть, так оно и было, но отчетливо я сам этого
не помню.
Тогда такой сюжет публичных лекций был внове, и я
не думаю, чтобы кто-нибудь
раньше меня выступал с такими лекциями. Публика была больше клубная, и читал я по определенным дням. Сколько помню, мне платили какой-то гонорар, но я
не помню, чтобы артисты русской труппы или воспитанники тогдашнего училища посещали эти лекции.
Рошфора, попавшего также в вожаки Коммуны, тут
не судили. Он был приговорен к ссылке в Новую Каледонию, откуда и бежал впоследствии. Во время войны он перед тем, как попасть во временное правительство после переворота 4 сентября, жил как эмигрант в Брюсселе, где я с ним тогда и познакомился, только теперь точно
не могу сказать — в ту ли осень или несколько
раньше.
Я встречался с Григоровичем, Полонским, изредка с Майковым; Достоевского же нигде почти
не видал, а личного знакомства и
раньше с ним
не водил.
О Бакунине я и
раньше слыхал часто и помногу от разных посетителей Герценовой гостиной в Лондоне, в том числе от А.Ф.Писемского, который прекрасно передавал его тон и даже интонации его зычного, как бы протодьяконского голоса (хотя он и ничего общего с духовным званием
не имел, а был и остался характерным российским дворянином, тверским экс-помещиком и московским интеллигентом 30-х годов).
Раньше, еще в Дерпте, я стал читать его статьи в"Библиотеке для чтения", все по философским вопросам. Он считался тогда"гегельянцем", и я никак
не воображал, что автор их — артиллерийский полковник, читавший в Михайловской академии механику. Появились потом его статьи и в"Отечественных записках"Краевского, но в"Современнике"он
не писал, и даже позднее, когда я с ним ближе познакомился, уже в начале 60-х годов,
не считался вовсе"нигилистом"и еще менее тайным революционером.
Впервые познакомился я с ним в коридорах Петербургского университета, когда мне привелось держать там экзамен на кандидата в сентябре 1861 года. Выходит, стало быть, что мы с ним ближайшие сверстники, если
не ровесники: он был, вероятно, помоложе меня года на два, на три. Я был
раньше (в годы моего студенчества в Казани) товарищем его старшего брата, Григория Ивановича, сделавшего потом блестящую судебную карьеру; он кончил ее званием сенатора.