Неточные совпадения
И все это шло как-то само собой в доме, где я рос один, без
особенного вмешательства родных и даже гувернеров. Факт тот, что если физическая сторона организма мало развивалась — но далеко
не у всех моих товарищей, то голова работала. В сущности, целый день она была в работе. До двух с половиной часов — гимназия, потом частные учителя, потом готовиться к завтрашнему дню, а вечером — чтение, рисование или музыка, кроме послеобеденных уроков.
Никогда еще перед тем я
не испытывал того
особенного восхищения, какое дает общий лад игры, где перед вами сама жизнь.
Я это привожу опять-таки затем, чтобы показать, как тогда замечался и в губернских городах известный уровень культуры, и ничто такое, что входило в интересы тогдашнего общества в Москве, уже
не удивляло
особенной новизной юного гимназиста.
Особенного гнета я
не замечал, и вся Масленая прошла для меня, как в чаду.
Без всякого сословного высокомерия мы
не могли бы тогда признать за «босяками» какой-то особой прерогативы, потому что мы уже воспитывали в себе высокое почтение к знанию, таланту, личным достоинствам. Любой товарищ по гимназии — сын мещанина из вольноотпущенных — становился в наших глазах
не только равным, но и выше нас потому, что он отлично учится, умен, ловок, хороший товарищ. А превратись он в «босяка», мы бы от этого одного
не преисполнились к нему никогда
особенным сочувствием или почтением.
Созывали нас на первом курсе слушать сочинения, которые писались на разные темы под руководством адъюнкта словесности, добродушнейшего слависта Ровинского. Эти обязательные упражнения как-то
не привились. Во мне, считавшемся в гимназии „сочинителем“, эти литературные сборища
не вызвали
особенного интереса. У меня
не явилось ни малейшей охоты что-нибудь написать самому или обратиться за советом к Ровинскому.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я
не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией
особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли
не одного только И.К.Бабста встречал я в светских домах до перехода его в Москву.
Но я лично, выезжая в первую зиму,
не находил ни в каких домах никакого
особенного интереса к театру, к декламации, к чтению вслух, вообще к литературе.
Но с Лебедевым мы, хотя и земляки, видались только в аудиториях, а
особенного приятельства
не водили. Потребность более серьезного образования, на подкладке некоторой даже экзальтированной преданности идее точного знания, запала в мою если
не душу, то голову спонтанно,говоря философским жаргоном. И я резко переменил весь свой habitus, все привычки, сделался почти домоседом и стал вести дневник с записями всего, что входило в мою умственную жизнь.
Политическое чувство настолько еще дремало, что и такой оборот судьбы, как смерть Николая,
не вызвал на первых порах никакого
особенного душевного подъема.
У нас
не было к ней никаких
особенных привязок.
Я
не помню, чтобы мы зачуяли какие-нибудь
особенные настроения, чтобы вольный дух сказывался в направлении идей и в тоне разговоров.
Но наш свободный кружок
не проникался никаким
особенным шовинизмом.
Я еще
не встречал тогда такого оригинального чудака на подкладке большого ученого. Видом он напоминал скорее отставного военного, чем академика, коренастый, уже очень пожилой, дома в архалуке, с сильным голосом и
особенной речистостью. Он охотно"разносил", в том числе и своего первоначального учителя Либиха. Все его симпатии были за основателей новейшей органической химии — француза Жерара и его учителя Лорана, которого он также зазнал в Париже.
Разночинцем в
особенном смысле от него
не пахло.
Но пока еще ничего
особенного не происходило. Оба эти вожака, Михаэлис и Неклюдов, выделялись больше других. Они должны были сыграть роль в массовом движении через несколько месяцев.
То, как я делал когда-то по химии и медицинским наукам, — все это стояло гораздо выше чтения лекций по предметам,
не требовавшим никакой
особенной остроты памяти или специальных дарований.
Но даже и у самого развитого и либерального Николая Ивановича — моего посредника —
не было заметно
особенного желания делать что-нибудь для народа вне хозяйственной сферы.
Мне как писателю, начавшему с ответственных произведений, каковы были мои пьесы,
не было
особенной надобности в роли фельетониста. Это сделалось от живости моего темперамента, от желания иметь прямой повод усиленно наблюдать жизнь тогдашнего Петербурга. Это и беллетристу могло быть полезным. Материального импульса тут
не было… Заработок фельетониста давал очень немного. Да и вся-то моя кампания общественного обозревателя
не пошла дальше сезона и к лету была прервана возвращением в деревню.
Ал. Григорьев по-прежнему восторгался народной"почвенностью"его произведений и ставил творца Любима Торцова чуть
не выше Шекспира. Но все-таки в Петербурге Островский был для молодой публики сотрудник"Современника". Это одно
не вызывало, однако, никаких
особенных восторгов театральной публики. Пьесы его всего чаще имели средний успех.
Не помню, чтобы за две зимы — от 1861 по 1863 год — я видел, как Островский появлялся в директорской ложе на вызовы публики.
Я его встретил раз в кабинете начальника репертуара тотчас по его приезде. Он был уже
не молодой, с резко еврейским профилем и даже легким акцентом, или, во всяком случае, с
особенным каким-то немецким выговором.
Мне оставалось предложить всем моим кредиторам — взять это имение. Но и эта. комбинация
не осуществилась, несмотря на то что я печатно обратился к ним и к публике с
особенным заявлением, которое появилось в"Московских ведомостях", как органе всего более подходящем для такой публикации.
Валуев ни в чем
не проявлял желания познакомиться с редакторами журналов и газет.
Не помню никакого совещания в таком роде;
не было и
особенных приемов для представителей печати.
Разговорный язык его, особенно в рассказах личной жизни, отличался совсем
особенным складом. Писал он для печати бойко, легко, но подчас несколько расплывчато. Его проза страдала тем же, чем и разговор: словоохотливостью, неспособностью сокращать себя,
не приплетать к главному его сюжету всяких попутных эпизодов, соображений, воспоминаний.
Как корреспондент я надеялся иметь даровой вход на выставку, но мне в нем отказали, и я принужден был заплатить за сезонный билет сто франков, что для меня как для трудового человека было довольно-таки чувствительно. Этот стофранковый билет
не предоставлял никаких
особенных льгот, кроме права присутствовать при открытии с расчетом на появление императора с императрицей и на торжественное заседание, где Наполеон III должен был произносить речь.
В Лондоне испытал я впервые чувство великой опасности быть брошену как в море тому, кто
не может произнесть ни одного слова по-английски. Теперь еще больше народу, маракующего крошечку по-французски или по-немецки, но тогда, то есть сорок один год назад, только
особенная удача могла вывести из критического, безвыходного положения всякого, кто являлся в Лондон,
не позаботившись даже заучить несколько фраз из диалогов.
Переплывая Канал, уже во второй раз, я и тут
не испытал припадков морской болезни. Качка дает мне только приступы
особенного рода головной боли, и если море разгуляется, то мне надо лежать. Но и в этот довольно тихий переезд я опять был свидетелем того, до какой степени англичанки подвержены морской болезни. Она, как только вступила на палубу, то сейчас же ляжет и крикнет...
Беседа его текла с
особенной —
не слащавой, а обаятельной мягкостью; но когда речь касалась какого-нибудь сюжета, близкого его гуманному credo, и у него слышались очень горячие ноты. Я замечал и тогда уже нервность в его лице и в движениях рук, которые он на подмостках закладывал всегда за спину и жестов
не делал. На этих избирательных подмостках я его и слышал, а в Палате он выступал очень редко, и при мне — ни разу.
"Немецкие Афины"давно меня интересовали. Еще в"Библиотеке для чтения"задолго до моего редакторства (кажется, я еще жил в Дерпте) я читал письма оттуда одного из первых тогдашних туристов-писателей — М.В.Авдеева, после того как он уже составил себе литературное имя своим"Тамариным". Петербургские, берлинские, парижские и лондонские собрания и музеи
не сделались для меня предметом
особенного культа, но все-таки мое художественное понимание и вкус в области искусства значительно развились.
Тогда можно было в Вене иметь квартиру в две комнаты в центре города за какие-нибудь двадцать гульденов, что на русские деньги
не составляло и полных пятнадцати рублей. И вся программа венской жизни приезжего писателя, желающего изучать город и для себя самого, и как газетный корреспондент, складывалась легко, удобно,
не требуя никаких
особенных усилий, хлопот, рекомендаций.
А в Герцене я видел вовсе
не представителя поколения"отцов", а старшего собрата, с такой живостью и прямотой всех проявлений его ума, души, юмора, какая является только в беседе с близким единомышленником, хотя у меня с ним до того и
не было никакой
особенной связи.
Братья славяне — из тех, которые льнут к русской церкви и самому ее <…>, при ближайшем знакомстве
не вызывали
особенных симпатий.
Он
не был оратор, искал слов, покачивался, когда говорил, и
не производил своей манерой говорить никакого
особенного впечатления.
Тут я его в первый раз видел живым и должен сказать, что внешность этого секретаря Гамбетты была самая неподходящая к посту, какой он занимал: какой-то завсегдатай студенческой таверны, с кривым носом и подозрительной краснотой кожи и полуоблезлым черепом, в фланелевой рубашке и пиджаке настоящего"богемы".
Не знаю уже, почему выбор"диктатора"упал именно на этого экс-нигилиста Латинской страны. Оценить его выдающиеся умственные и административные способности у меня
не было времени, да и
особенной охоты.
Моя кузина С.Л.Баратынская, урожденная Боборыкина, с которой у нас оборвалась переписка из-за романа"Жертва вечерняя", тем временем умерла в чахотке. Ее муж скоропостижно умер в вагоне, вернувшись из Москвы, и хотя в их браке
не было
особенной нежности, но это так на нее подействовало, что она вдруг бросила светскую жизнь, заперлась дома, стала читать серьезные книжки и нажила скоротечный туберкулез.
Замечательной чертой писательского"я"Некрасова было и то, что он решительно ни в чем
не выказывал сознания того, что он поэт"мести и печали", что целое поколение преклонялось перед ним, что он и тогда еще стоял впереди всех своих сверстников-поэтов и
не утратил обаяния и на молодежь. Если б
не знать всего этого предварительно, то вы при знакомстве с ним, и в обществе, и с глазу на глаз, ни в чем бы
не видали в нем никаких притязаний на
особенный поэтический"ореол". Это также черта большого ума!
Сам Корш встретил меня
не особенно приветливо, но оценил то, что я счел своим долгом сначала отъявиться к нему, чтобы знать, желает ли он иметь меня в постоянных сотрудниках. Какого-нибудь прочного положения в газете я
не получил. Мы условились, что я буду по четвергам писать фельетоны, но никакого отдела он мне
не предложил и никакого
особенного содержания, кроме построчной платы.
Редакция помещалась где-то на Васильевском острову, довольно тесно, но кабинет у редактора был просторный.
Особенных дней для сбора сотрудников также
не было, как и у Некрасова.
Не было и никаких вечерних приемов.
Отсюда, в значительной степени, его
особенная писательская плодовитость, вызывавшая иногда иронические отзывы хозяев периодических изданий ("Опять набоборыкал роман", — ворчал по его адресу Салтыков), что
не мешало им нередко спешить купить его новое произведение, так сказать,"на корню".
Это так соответствовало
не только его темпераменту, выражавшемуся в быстрых движениях, восклицаниях, горячих спорах, но и в том, что его беседа, когда дело касалось его искренних убеждений или годами сложившихся мнений, отличалась, если можно так выразиться,
особенною взрывчатостью.