Неточные совпадения
Поступив на «камеральный» разряд, я стал ходить на одни и те же лекции с юристами первого курса в общие аудитории;
а на специально камеральные лекции, по естественным наукам, — в аудитории, где помещались
музеи, и в лабораторию, которая до сих пор еще в том же надворном здании, весьма запущенном, как и весь университет, судя по тому, как я нашел его здания летом 1882 года, почти тридцать лет спустя.
В 1900 году во время последней Парижской выставки я захотел произвести анкету насчет всех тех домов, где я жил в Латинском квартале в зиму 1865–1866 года, и нашел целыми и невредимыми все, за исключением того, где мы поселились на всю зиму с конца 1865 года. Он был тогда заново возведен и помещался в улице, которая теперь по-другому и называется. Это тотчас за
музеем «Cluny». Отель называется «Lincoln»,
а улица — Des Matturiens St.Jacques.
Мне хотелось прожить весь этот сезон, до мая, в воздухе философского мышления, научных и литературных идей, в посещении
музеев, театров, в слушании лекций в Сорбонне и College de France. Для восстановления моего душевного равновесия, для того, чтобы почувствовать в себе опять писателя,
а не журналиста, попавшего в тиски, и нужна была именно такая программа этого полугодия.
Кроме Бедекера печатного, у меня оказался и живой путеводитель —
А.И.Бенни, который нашел мне комнату в том доме, где и он квартировал, в квартале Британского
музея, около самой бойкой и шумной Oxford Street.
Моего прошлогоднего чичероне по Лондону,
А.И.Бенни, уже не было тогда в Лондоне, но добрейший Рольстон здравствовал, жил все там же, поблизости Британского
музея, где неизменно и состоял библиотекарем. Он любезно подыскал мне и квартирку в той же улице, где и сам жил, так что мне не было надобности выезжать в отель. Я прямо с вокзала и отправился туда.
Там весь город — роскошный
музей старонемецкого ваяния и зодчества,
а Мюнхен, во всей своей «казовой»городской обстановке, — только собрание образцов разных стилей, начиная с греческой архитектуры.
Неточные совпадения
— Как в цирке, упражняются в головоломном, Достоевским соблазнены, — говорил Бердников. —
А здесь интеллигент как раз достаточно сыт, буржуазия его весьма вкусно кормит. У Мопассана — яхта, у Франса — домик, у Лоти —
музей. Вот, надобно надеяться, и у нас лет через десять — двадцать интеллигент получит норму корма, ну и почувствует, что ему с пролетарием не по пути…
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального не нашлось,
а все пошлое уже было сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом городе, кажется, не меньше, чем в Берлине,
а погода — еще хуже. От картин, от
музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать. Слово «мать» потребовало наполнения.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать»,
а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц,
музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Поднимаешься на пролет лестницы — дверь в
Музей, в первую комнату, бывшую приемную. Теперь ее название: «Пугачевщина». Слово, впервые упомянутое в печати Пушкиным.
А дальше за этой комнатой уже самый
Музей с большим бюстом первого русского революционера — Радищева.
И, как введение в историю Великой революции, как кровавый отблеск зарницы, сверкнувшей из глубины грозных веков, встречают входящих в
Музей на площадке вестибюля фигуры Степана Разина и его ватаги, работы скульптора Коненкова.
А как раз над ними — полотно художника Горелова: