Неточные совпадения
Не помню, чтобы я при переходе из отрочества в юношеский возраст определенно мечтал уже быть писателем или «сочинителем», как тогда говорили все: и большие, и мы,
маленькие. И Пушкин употреблял это слово, и в прямом смысле, а не в одном
том ироническом значении, какое придают ему теперь.
Когда мы к 1 сентября собрались после молебна, перед
тем как расходиться по классам, нам, четвероклассникам,объявил инспектор, чтобы мы, поговорив дома с кем нужно, решили, как мы желаем учиться дальше: хотим ли продолжать учиться латинскому языку (нас ему учили с первого класса) для поступления в университет, или новому предмету, «законоведению», или же ни
тому, ни другому. «Законоведы» будут получать чин четырнадцатого класса; университетские — право поступить без экзамена, при высших баллах; а остальные —
те останутся без латыни и знания русских законов и ничего не получат; зато будут гораздо
меньше учиться.
С
Малым театром я не разрываю связи с
той самой поры, но здесь я остановлюсь на артистах и артистках, из которых иные уже не участвуют в моих дальнейших воспоминаниях, с
тех пор как я сделался драматическим писателем.
Для нас, провинциалов, Садовский был еще что-то совсем новое, хотя он уже и состоял к
тому времени в труппе
Малого театра более десяти лет.
Его ближайший сверстник и товарищ по театральному училищу и службе на
Малом театре, П.Г.Степанов, был создатель роли трактирщика Маломальского в
том бесподобном трио, о котором я говорил выше.
Со мной отпустили „человека“, чего я совсем не добивался, и он стоил целую треть моего содержания. Жили мы втроем в
маленькой квартирке из двух комнат в знаменитой „Акчуринской казарме“, двор которой был очень похож по своей обстановке на
тот, где проживали у М.Горького его супруги Орловы.
После нижегородской деревянной хоромины только что отстроенный казанский театр мог казаться даже роскошным. По фасаду он был красивее московского
Малого и стоял на просторной площадке, невдалеке от нового же тогда дома Дворянского собрания. Если не ошибаюсь, он и теперь после пожара на
том же месте.
Но я уже побывал в Москве, и
то, что мне дал
Малый театр, залегло в мои оценки, подняло мои требования.
Кругом меня в галерее пятого яруса сидела разночинская публика сортом гораздо ниже
той, какая бывает теперь. Но и в воскресный спектакль было гораздо
меньше нынешнего"галденья", надоедливых вызовов и криков.
Немец-гимназист из других городов края, попадая в дерптские студенты, устраивался по своим средствам и привычкам сразу без всяких хлопот и если в корпорации делал долги и тратил сравнительно много,
то"диким"мог проживать
меньше, чем проживали мы и в русских провинциальных университетских городах.
В
маленьком кабинете графини (в Карлове) я читал ей в последнюю мою зиму и статьи, и беллетристику, в
том числе и свои вещи. Тогда же я посвятил ей пьесу"Мать", которая явилась в печати под псевдонимом.
Театр он любил и считал себя самым авторитетным носителем традиций
Малого театра, но
Малого театра мочаловско-щепкинской эпохи, а не
той, которая началась с нарождением новой генерации исполнителей, нашедших в Островском своего автора,
то есть Садовских, Васильевых, Косицких, Полтавцевых.
Как я расскажу ниже, толчок к написанию моей первой пьесы дала мне не Москва, не спектакль в
Малом, а в Александрийском театре. Но это был только толчок:
Малый театр, конечно, всего более помог
тому внутреннему процессу, который в данный момент сказался в позыве к писательству в драматической форме.
Но все-таки я не видал до зимы 1860–1861 года ни одного замечательного спектакля, который можно бы было поставить рядом с
тем, что я видел в московском
Малом театре еще семь-восемь лет перед
тем.
Для меня он не был совсем новым лицом. В Нижнем на ярмарке я, дерптским студентом, уже видал его; но в памяти моей остались больше его коротенькая фигура и пухлое лицо с
маленьким носом, чем
то, в чем я его видел.
Поддерживал я знакомство и с Васильевским островом. В университет я редко заглядывал, потому что никто меня из профессоров особенно не привлекал: а время у меня было и без
того нарасхват. Явился я к декану, Горлову, попросить указаний для моего экзамена, и его
маленькая, курьезная фигурка в халате оставила во мне скорее комическое впечатление.
А"властителя дум"у тогдашнего студенчества почти что не было. Популярнее были Кавелин, Утин, Стасюлевич, Спасович. О лекциях, профессорах в
том кружке, куда я был вхож, говорили гораздо
меньше, чем о всяких злобах дня, в
том числе и об ожидавшейся к 19 февраля крестьянской"воле".
Некоторых профессоров — например. Ивановского, Андреевского, Михайлова — я и в глаза не видал и слышал очень мало о
том, как они экзаменуют, к чему надо больше и к чему
меньше готовиться.
Крестьяне жили неплохо, хотя и на постоянной барщине. При мне справлялись свадьбы, стоившие всегда не
меньше ста и полутораста рублей на угощенье. По завещанию деда они получили, кроме усадебной земли, по три десятины на душу, что в
том крае считалось высшим наделом.
Вскоре после бенефиса Васильева, бывшего в октябре, я получил письмо от П.М.Садовского, который просил у меня мою комедию на свой бенефис, назначенный на декабрь. Это было очень лестно. Перед
тем я не делал еще никаких шагов насчет постановки"Однодворца"на Московском
Малом театре.
Как бы"зачарованный"этим нежданным впечатлением, я нашел и в
Малом театре
то, чего в Петербурге (за исключением игры Васильева и Линской) ни минуты не испытывал: совсем другое отношение и к автору, и к его пьесе, прекрасный бытовой тон, гораздо больше ладу и товарищеского настроения в самой труппе.
Тогда она была в полном расцвете своего разнообразного таланта. Для характерных женских лиц у нас не было ни на одной столичной сцене более крупной артистки. Старожилы Москвы, любящие прошлое
Малого театра, до сих пор с восхищением говорят о
том, как покойница Е.И.Васильева играла гувернантку в"Однодворце".
Режиссером
Малого театра был тогда Богданов, старик, из отставных танцовщиков, приятель некоторых московских писателей, служивший перед
тем в провинции, толковый по-старинному, но не имевший авторитета. Он совсем и не смахивал на закулисного человека, а смотрел скорее помещиком из отставных военных.
За бенефисный вечер Садовского я нисколько не боялся, предвидел успех бенефицианта, но не мог предвидеть
того, что и на мою долю выпадет прием, лучше которого я не имел в
Малом театре в течение целых сорока лет, хотя некоторые мои вещи ("Старые счеты","Доктор Мошков","С бою","Клеймо") прошли с большим успехом.
Да я и сам хорошенько не представлял себе, от какой собственно болезни моя Верочка ушла из жизни на сцене — от аневризма или от какого острого воспалительного недуга. Мне дороги были
те слова, с какими она уходила из жизни, и Познякова произносила их так, что вряд ли хоть один зритель в зале
Малого театра не был глубоко растроган.
Так я и не видал тогда ни в
ту зиму, ни впоследствии — "Ребенка"на
Малом театре. О триумфе дебютантки мне писали приятели после бенефиса Самарина, как о чем-то совершенно небывалом. Ее вызывали без числа. И автора горячо вызывали, так что и на его долю выпала бы крупная доля таких восторженных приемов.
Но все это не могло поколебать
той самооценки, какой он неизменно держался, и в самые тяжелые для него годы. Реванш свой он получил только перед смертью, когда реформа императорских театров при директоре И.А.Всеволожском выдвинула на первый план самых заслуженных драматургов — его и Потехина, а при восстановлении самостоятельной дирекции в Москве Островский взял на себя художественное заведование московским
Малым театром.
Музыка в
те зимы входила уже значительно в сезонный обиход столицы. Но Петербург (как и Москва) не имел еще средств высшего музыкального образования, даже о какой-нибудь известной частной школе или курсах что-то совсем не было слышно. Общая музыкальная грамотность находилась еще в зачатке. Музыке учили в барских домах и закрытых заведениях, и вкус к ней был довольно распространен, но только"в свете", между"господ", а гораздо
меньше в среднем кругу и среди
того, что называют"разночинцами".
Мы видались с Балакиревым в мое дерптское время каждый год. Проезжая Петербургом туда и обратно, я всегда бывал у него, кажется, раз даже останавливался в его квартире. Жил он холостяком (им и остался до большой старости и смерти), скромно, аккуратно, без всякого артистического кутежа, все с
теми же своими
маленькими привычками. Он уже имел много уроков, и этого заработка ему хватало. Виртуозным тщеславием он не страдал и не бился из-за великосветских успехов.
Много было разговоров и споров о романе; но я не помню, чтобы о нем читались рефераты и происходили прения на публичных вечерах или в частных домах. Бедность газетной прессы делала также
то, что вокруг такого произведения раздавалось гораздо
меньше шуму, чем это было бы в начале XX века.
Но все-таки замысел был смелый до дерзости. И в
те месяцы (с января 1861 года до осени) я не попробовал себя ни в одном, хотя бы
маленьком, рассказе — даже в фельетонном жанре, ни в"Библиотеке", ни у П.И.Вейнберга в"Веке".
Контракт этот я составлял сам. Хотя и носил звание"кандидата"и приобрел его на юридическом факультете, но впоследствии оказалось, что вся петля была на мне, и я ничего не мог бы добиться, если бы и доказал, что число подписчиков было гораздо
меньше, чем
то, в котором меня уверили.
Я взял очень скромную квартиру (в
Малой Итальянской — теперь улица Жуковского, дом графа Салтыкова), в четыре комнаты с кухней, так же скромно отделал ее и для себя и для редакции, дома стола не держал, прислуга состояла из
того же верного слуги Михаила Мемнонова и его племянника Миши, выписанного из деревни.
И только что я сделался редактором, как заинтересовался
тем, кто был автор статьи, напечатанной еще при Писемском о
Малом театре и г-же Позняковой (по поводу моей драмы"Ребенок"), и когда узнал, что этот был студент князь Урусов, — сейчас же пригласил его в сотрудники по театру, а потом и по литературно-художественным вопросам.
После смерти Бенни Лесков выпустил, как известно, брошюрку, где он рассказал правду о своем покойном собрате и старался очистить его от подозрений… ни больше ни
меньше как в
том, что он был агент-провокатор, выражаясь по-нынешнему.
С ним мы после
того столкнулись всего два раза: в Петербурге, в магазине Базунова на Невском, и в Москве, в фойе
Малого театра.
Выкупные свидетельства после 1861 года зудели в руках дворян-помещиков. Где же легче, быстрее и приятнее можно было их спустить, как не за границей,"дан летранже" — как выражалась несравненная"дама Курдюкова".
Та ездила по немецким курортам еще в 40-х годах, но, право, между нею и большинством наших соотечественников, бросившихся"а л'етранже"в 60-х годах, разница была
малая — более количественная, чем качественная.
Вероятно, воздух
Малого театра, пахнув опять на меня, вызвал во мне более глубокую и искреннюю думу о нашем сценическом искусстве и нашем избранном репертуаре. Факт
тот, что я взял с собою в Париж
маленькую библиотеку, и лицо Чацкого захватывало меня так, как никогда раньше.
И опять, попадая прямо оттуда в Париж, и во второй половине 90-х годов вы не могли не находить, что он после Лондона кажется
меньше и мельче, несмотря на
то что он с
тех пор (
то есть с падения империи) увеличился в числе жителей на целых полмиллиона!
Как отчетливо сохранилась в моей памяти
маленькая, плотная фигура этого задорного старика, в сюртуке, застегнутом доверху, с седой шевелюрой, довольно коротко подстриженной, в золотых очках. И его голос, высокий, пронзительный, попросту говоря"бабий", точно слышится еще мне и в
ту минуту, когда я пишу эти строки. Помню, как он, произнося громадную речь по вопросу о бюджете, кричал, обращаясь к тогдашнему министру Руэру...
Родители дотянут
малого до аттестата зрелости, и
то сами терпя нужду, а на студенческие годы обеспечить сына им не из чего.
Я уже сказал сейчас, что студенческая масса была почти сплошь французская. Германских немцев замечалось тогда мало; еще
меньше англичан; но водились группы всяких инородцев романской расы: итальянцев, румын (их парижане звали всегда"валахи"), испанцев, мексиканцев и из южных американских стран — в
том числе и бразильцев.
Год без
малого пролетел у меня так быстро в Париже, что мне показалось, точно будто я не выезжал из этого самого Лондона. И жить попал в него в
тот же квартал, с
тем же Рольстоном как моим ближайшим соседом.
Я уже говорил, что тогдашнее английское свободомыслие держалось в
маленьком кружке сторонников Милля, Спенсера и Дарвина, к знакомству с которым я не стремился, не считая за собою особых прав на
то, чтобы отнимать у него время, — у него, поглощенного своими трудами и почти постоянно больного.
Этот д-р П-цкий и
тот агент русского Общества пароходства и торговли, Д-в, были почти единственные русские, с какими я видался все время. Д-в познакомил меня с адмиралом Ч-вым, тогда председателем Общества пароходства и торговли; угощая нас обедом в дорогом ресторане на Реджент-Стрите, адмирал старался казаться"добрым
малым"и говорил про себя с юмором, что он всего только"генерал", а этим кичиться не полагается. Он был впоследствии министром.
Это было как раз
то время, когда Тургенев, уйдя от усиленной работы русского бытописателя, отдавался забавам дилетантского сотрудничества с г-жой Виардо, сочинял для ее
маленьких опер французский текст и сам выступал на сцене. Но это происходило не в
те дни конца летнего сезона, когда я попал впервые в Баден.
С нами особенно сошелся один журналист, родом из Севильи, Д.Франсиско Тубино, редактор местной газеты"Andalusie", который провожал нас потом и в Андалузию. Он был добродушнейший
малый, с горячим темпераментом, очень передовых идей и сторонник федеративного принципа, которым тогда были проникнуты уже многие радикальные испанцы. Тубино писал много о Мурильо, издал о нем целую книгу и среди знатоков живописи выдвинулся
тем, что он нашел в севильском соборе картину, которую до него никто не приписывал Мурильо.
Помню, что он долго говорил нам о
том, что ждет Испанию, если она не расстанется с таким политиком, как Прим, который метит ни больше ни
меньше как в короли.
Эта страна все еще не привлекает русских настолько, как Италия, и
те, кто о ней писали в последние годы, были заезжие туристы, за совсем
малыми исключениями.
Оба ничего собою выдающегося не представляли, а были вивёры и веселые собеседники, усердные посетители всяких танцклассов и увеселительных вечеров. Но они вместе с Бакстом составляли род
маленькой свиты Гончарова. Он жил Unter den Linden, в несуществующем уже теперь Britisch Hotel, по
той стороне бульвара, которая идет справа к Brandenburgertier и к Tier-garten.