Неточные совпадения
Этим, думается мне, грешат
почти все воспоминания, за исключением уже самых безобидных, сшитых из пестрых лоскутков, без плана, без ценного содержания. То, что я предлагаю читателю здесь,
почти исключительно русскиевоспоминания. Своих заграничных испытаний, впечатлений, встреч, отношений
к тамошней интеллигенции, за целых тридцать с лишком лет, я в подробностях касаться не буду.
Нас рано стали возить в театр. Тогда все
почти дома в городе были абонированы. В театре зимой сидели в шубах и салопах, дамы в капорах. Впечатления сцены в том, кому суждено быть писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут
к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило развития.
Имена Минина и Пожарского всегда шевелили в душе что-то особенное. Но на них,
к сожалению, был оттенок чего-то официального, «казенного», как мы и тогда уже говорили. Наш учитель рисования и чистописания, по прозванию «Трошка», написал их портреты, висевшие в библиотеке. И Минин у него вышел
почти на одно лицо с князем Пожарским.
В нашу кровь и западало что-то горное: любовь
к крутизнам и высоким подъемам,
к оврагам, густо заросшим лопухом и крапивой, которые наше воображение превращало в целые леса,
к отвесным
почти «откосам», где карабкались козы — белые и темношерстные: истое нижегородское животное, кормилица мелкого люда. Коз мы любили особенной какой-то любовью, и когда я в Неаполе в 1870 году увидал их в таком количестве, таких умных и прирученных, я испытывал точно встречу с чем-то родным.
Этот монд, как я сказал выше, был
почти исключительно дворянский. И чиновники, бывавшие в „обществе“, принадлежали
к местному дворянству. Даже вице-губернатор был „не из общества“, и разные советники правления и палат. Зато одного из частных приставов, в тогдашней форме гоголевского городничего, принимали — и его, и жену, и дочь — потому что он был из дворян и помещик.
Но,
к счастью, не вся же масса студенчества наполняла таким содержанием свои досуги. Пили много, и больше водку; буянили
почти все, кто пил. Водились игрочишки и даже с „подмоченной“ репутацией по части обыгрывания своих партнеров. И общий „дух“ в деле вопросов
чести был так слаб, что я не помню за два года ни одного случая, чтобы кто-либо из таких студентов, считавшихся подозрительными по части карт или пользования женщинами в звании альфонсов, был потребован
к товарищескому суду.
Его желание съездить для свидания со мною зимой (восемьсот
почти верст взад и вперед) тронуло меня, и когда я, вернувшись домой летом, собрался
к отцу в его тамбовскую деревню, меня эта поездка очень привлекала.
Ведь и я, и все
почти русские, учившиеся в мое время (если они приехали из России, а не воспитывались в остзейском крае), знали немцев, их корпоративный быт, семейные нравы и рельефные черты тогдашней балтийской культуры, и дворянско-сословной, и общебюргерской — больше из вторых рук, понаслышке, со стороны, издали, во всяком случае недостаточно, чтобы это приводило
к полной и беспристрастной оценке.
Это учреждение (вероятно, оно и до сих пор существует) поддерживало известную нравственную дисциплину; идею его похулить нельзя, но разбирательства всего больше вертелись около"шкандалов", вопросов"сатисфакции"и подчинения"Комману"; я помню, однако, что несколько имен стояло на так называемом"списке лишенных
чести"за неблаговидные поступки, хотя это и не вело
к ходатайствам перед начальством — об исключении, даже и в случаях подозрения в воровстве или мошеннических проделках.
К чему же сводились художественные развлечения? Исключительно
к музыке,
к концертам в университетской актовой зале. Давались концерты, где действовал местный оркестр любителей и пелись квартеты членами немецких кружков —
почти всегда студентами. Стоячие места стоили довольно дорого, всегда около рубля. Наезжали и знаменитости, но редко.
Но дружининский кружок — за исключением Некрасова — уже и в конце 50-х годов оказался не в том лагере,
к которому принадлежали сотрудники"Современника"и позднее"Русского слова". Мой старший собрат и по этой части очутился
почти в таком же положении, как и я. Место, где начинаешь писать, имеет немалое значение, в чем я горьким опытом и убедился впоследствии.
А"властителя дум"у тогдашнего студенчества
почти что не было. Популярнее были Кавелин, Утин, Стасюлевич, Спасович. О лекциях, профессорах в том кружке, куда я был вхож, говорили гораздо меньше, чем о всяких злобах дня, в том числе и об ожидавшейся
к 19 февраля крестьянской"воле".
Тогда всех нас, юношей, в николаевское время гораздо сильнее возмущали уголовные жестокости: торговые казни кнутом, прохождение"сквозь строй", бесправие тогдашней солдатчины, участь евреев-кантонистов. На все это можно было достаточно насмотреться в таком губернском городе, как мой родной город, Нижний.
К счастью для меня, целых пять лет, проведенных мною в Дерпте, избавили меня
почти совершенно от таких удручающих впечатлений.
И вышло так, что все мое помещичье достояние пошло, в сущности, на литературу. За два года с небольшим я, как редактор и сотрудник своего журнала,
почти ничем из деревни не пользовался и жил на свой труд. И только по отъезде моего товарища 3-ча из имения я всего один раз имел какой-то доход, пошедший также на покрытие того многотысячного долга, который я нажил издательством журнала
к 1865 году.
В настоящую минуту, по прошествии
почти пятидесяти лет, можно спокойно и объективно отнестись
к тому, что делалось у нас тогда, и
к своей тогдашней"платформе".
Те, кто видал Рашель, находили, что она была по таланту выше итальянской трагической актрисы. Но Рашель играла
почти исключительно в классической трагедии, а Ристори по репертуару принадлежала уже
к романтической литературе и едва ли не в одной Медее изображала древнюю героиню, но и эта"Медея", как пьеса, была новейшего итальянского производства.
И
к нашим классикам —
к Пушкину, Гоголю, Лермонтову, Островскому — он относился как безусловный поклонник, изучал их детально,
почти педантически. Одно время по его совету кружок его приятелей и приятельниц начал составлять словарь всех пушкинских слов.
Корреспонденции Берга были целые статьи, в нашем журнализме 60-х годов единственные в своем роде. Содержание такого сотрудника было не совсем по нашим средствам. Мы помещали его, пока было возможно. Да
к тому же подавление восстания пошло быстро, и тогда политический интерес
почти что утратился.
Он был необычайно словоохотливый рассказчик, и эта черта
к старости перешла уже в психическую слабость. Кроме своих московских и военных воспоминаний, он был неистощим на темы о женщинах. Как старый уже холостяк, он пережил целый ряд любовных увлечений и не мог жить без какого-нибудь объекта, которому он давал всякие хвалебные определения и клички. И
почти всякая оказывалась, на его оценку,"одна в империи".
Онегин находился
почти бессменно при умирающем в Буживале и надо было обращаться
к нему.
Я уже говорил, что тогдашнее английское свободомыслие держалось в маленьком кружке сторонников Милля, Спенсера и Дарвина,
к знакомству с которым я не стремился, не считая за собою особых прав на то, чтобы отнимать у него время, — у него, поглощенного своими трудами и
почти постоянно больного.
Тогда мой интерес
к этой сфере искусства (после
почти трехлетнего знакомства с театральным Парижем и целого лондонского сезона) вошел в еще более содержательный период.
Живя
почти что на самом Итальянском бульваре, в Rue Lepelletier, я испытал особого рода пресноту именно от бульваров. В первые дни и после венской привольной жизни было так подмывательно очутиться опять на этой вечно живой артерии столицы мира. Но тогда весенние сезоны совсем не бывали такие оживленные, как это начало входить в моду уже с 80-х годов. В мае,
к концу его, сезон доживал и пробавлялся кое-чем для приезжих иностранцев, да и их не наезжало и на одну десятую столько, сколько теперь.
Вообще таких русских, которые сейчас бы кинулись
к бывшему издателю «Колокола»,
почти что не было. Баре из Елисейских полей не поехали бы
к нему на поклон, молодежи было, как я уже говорил, очень мало, эмигрантов — несколько человек, да и то из таких, которые были уже с ним по Женеве, что называется, «в контрах».
Громовых тирад против властей, личности Александра II, общего режима я не слыхал у него. И вообще речь его не имела характера трибунного,"митингового"(как ныне говорят) красноречия. У него уже не было тогда прямых счетов ни с кем особенно, но он
к тому времени утратил
почти все свои дружеские связи и, конечно, не по своей вине.
Григория Захаровича я видал мало; в редакционные дни
почти никогда и изредка — за обедом у Некрасова.
К нему на дом я попадал гораздо позднее.
Потом, через год, много через два года, и он пришел опять в прежнее свое настроение, но тогда на него жалко было смотреть. Весь его мир сводился ведь
почти исключительно
к театру. А война и две осады Парижа убили, хотя и временно, театральное дело. Один только театр"Gymnase"оставался во все это время открытым, даже в последние дни Коммуны, когда версальские войска уже начали проникать сквозь бреши укреплений.
Из тогдашних русских немного моложе его был один, у кого я находил всего больше если не физического сходства с ним, то близости всего душевного склада, манеры говорить и держать себя в обществе: это было у
К.Д.Кавелина, также москвича
почти той же эпохи, впоследствии близкого приятеля эмигранта Герцена. Особенно это сказывалось в речи, в переливах голоса, в живости манер и в этом чисто московском говоре, какой был у людей того времени. Они легко могли сойти за родных даже и по наружности.
И
к людям он относился с сердечной добротой, не удовлетворяясь в личных сношениях простым знакомством, а стремясь сблизиться с теми, которых он уважал,
почти до степени доверчивой дружбы.