Неточные совпадения
Там я сравнительно гораздо больше
занимаюсь и характеристикой разных сторон французской и английской жизни, чем даже нашей в этих русских воспоминаниях. И самый план
той книги — иной. Он имеет еще более объективный характер. Встречи мои и знакомства с выдающимися иностранцами (из которых все известности, а многие и всесветные знаменитости) я отметил почти целиком, и галерея получилась обширная — до полутораста лиц.
Это были
те богатые мужики, которые ходили по оброку и
занимались торговлей.
С отцом мы простились в Липецке, опять в разгар водяного сезона. На бал 22 июля съезд был еще больше прошлогоднего, и ополченские офицеры в серых и черных кафтанах очутились, разумеется, героями. Но, повторяю, в обществе среди дам и девиц никакого подъема патриотического или даже гуманного чувства! Не помню, чтобы они
занимались усиленно и дерганьем корпии, а о снаряжении отрядов и речи не было. Так же все танцевали, амурились, сплетничали, играли в карты, ловили женихов из
тех же ополченцев.
Я продолжал
заниматься наукой, сочинял целый учебник, ходил в лабораторию, последовательно перешел от специальности химика в область биологических наук, перевел с товарищем целый
том"Физиологии"Дондерса, усердно посещал лекции медицинского факультета, даже практиковал как"студент-куратор", ходил на роды и дежурил в акушерской клинике.
Чем ближе подходил срок окончания курса,
тем ближе был я к решению врачом не делаться, а
заняться литературой как профессиональному писателю.
И при мне в Дерпте у Дондуковых (они были в родстве с Пещуровыми) кто-то прочел вслух письмо Добролюбова — тогда уже известного критика, где он горько сожалеет о
том, что вовремя не
занялся иностранными языками, с грехом пополам читает французские книги, а по-немецки начинает заново учиться.
Сухово-Кобылин оставался для меня, да и вообще для писателей и
того времени, и позднейших десятилетий — как бы невидимкой, некоторым иксом. Он поселился за границей, жил с иностранкой,
занимался во Франции хозяйством и разными видами скопидомства, а под конец жизни купил виллу в Больё — на Ривьере, по соседству с М.М.Ковалевским, после
того как он в своей русской усадьбе совсем погорел.
Я лично, после не совсем приятных мне уроков фортепьяно, пожелал сам учиться на скрипке, и первым моим учителем был крепостной Сашка, выездной лакей и псовый охотник. В провинции симфонической и отчасти оперной музыкой и
занимались только при богатых барских домах и в усадьбах. И у нас в городе долго держали свой бальный оркестр, который в некоторые дни играл, хоть и с грехом пополам,"концерты",
то есть симфонии и квартеты.
Не могу сказать, чтобы меня не замечали и не давали мне ходу. Но
заниматься мною особенно было некому, и у меня в характере нашлось слишком много если не гордости или чрезмерного самолюбия,
то просто чувства меры и такта, чтобы являться как бы"клиентом"какой-нибудь знаменитости, добиваться ее покровительства или читать ей свои вещи, чтобы получать от нее выгодные для себя советы и замечания.
Когда я много лет спустя просматривал эти статьи в"Библиотеке", я изумлялся
тому, как мне удавалось проводить их сквозь тогдашнюю цензуру. И дух их принадлежал ему. Я ему в этом очень сочувствовал. С студенческих лет я имел симпатии к судьбам польской нации, а в конце 60-х годов в Париже стал учиться по-польски и
занимался и языком и литературой поляков в несколько приемов, пока не начал свободно читать Мицкевича.
Мы с ним ладили все время, пока я лично
занимался возней с цензурой. Он многое пропускал, что у другого бы погибло. Но даже когда и отказывался что-либо подписать,
то обращал вас к своему свояку, и я помню, что раз корректуру, отмеченную во многих местах красным карандашом, сенатор подмахнул с таким жестом, как будто он рисковал своей головой.
Сам по себе он был совсем не"бунтарь"; даже и не ходок в народе с целью какой бы
то ни было пропаганды. Он ходил собирать песни для П.Киреевского, а после своей истории больше уже этим не
занимался, проживал где придется и кое-что пописывал.
У себя дома он всегда очень радушно принимал, любил разговор на тогдашние злобы дня, но революционером он себя тогда не выказывал ни в чем. Все это явилось позднее. Даже и в мыслительном смысле он не считался очень радикальным. В нем еще чувствовалась гегельянская закваска. Воинствующей публицистикой он в
те годы не
занимался и к редакции"Современника"близок не был.
Занимались исключительно дикцией. И до сих пор это — главная забота французских профессоров и всего французского сценического дела. В дикции, в уменье произносить стихи и прозу, в
том, что немцы называют «Vortrag», a русские неправильно «читкой» — альфа и омега французского искусства.
Курсы его бывали по нескольку раз в неделю, в фойе ученического театра, а кто хотел
заниматься посерьезнее,
тот брал у него и уроки на его квартире, в
той же части — города.
Его не было дома, когда я поднялся к нему на его вышку. Меня приняла старушка, которую я сначала принял за прислугу. Сколько помню, это была его тетка. Не знаю, жива ли была в
то время его мать. Отец жил в Ницце, где
занимался торговлей вином и оливковым маслом, и пережил сына. Он был жив еще к
тем годам, когда я стал проводить зимы на Французской Ривьере.
Тогдашнее студенчество, состоявшее почти сплошь из французов, более веселилось и"прожигало"жизнь, чем училось. Политикой оно
занималось мало, и за несколько лет моего житья в Париже я не видал ни одной сколько-нибудь серьезной студенческой манифестации. Оно и не было совсем сплочено между собою.
Тот студенческий"Союз", который образовался при Третьей республике, еще не существовал. Не было намека и на какие-нибудь"корпорации", вроде немецких.
Водилось несколько поляков из студентов, имевших в России разные истории (с одним из них я
занимался по-польски), несколько русских, тоже с какими-то «историями», но какими именно — мы в это не входили; в
том числе даже и какие-то купчики и обыватели, совершенно уже неподходящие к студенческому царству.
Тогда русский эмигрант или вообще ищущий участия в революционном движении не нашел бы себе надлежащей почвы. Парижское студенчество, как я уже заметил, тогда (
то есть в период 1865–1868 годов) не
занималось ни подпольным, ни явным движением. Но общий дух делался все-таки более оппозиционным.
Свои экскурсии по Лондону я распределил на несколько отделов. Меня одинаково интересовали главные течения тогдашней английской жизни, сосредоточенные в столице британской империи: политика,
то есть парламент, литература, театр, философско-научное движение, клубная и уличная жизнь, вопрос рабочий, которым в Париже я еще вплотную не
занимался.
Та же публика наполняла по ночам
тот квартал, где парила и тогда самая бесконтрольная проституция, сортом еще пониже, чем
те кокотки, которые в открытых буфетах Music-hall и в антракты, и во время спектакля
занимались своим промыслом.
Вообще особо строгого полицейского надзора мы, русские, не чувствовали. Всего раз, да и
то в мой следующий приезд, меня пригласили к комиссару, и он, весьма добродушно и как бы конфузясь, спрашивал меня, чем я
занимаюсь и долго ли намерен пробыть в Вене.
Тем это и покончилось.
Водил он знакомство и с тогдашними русскими эмигрантами, с
той компанией, которая жила коммуной и
занималась отчасти сапожным ремеслом: бывший кавалерист Озеров, некий Т. и
тот Сомов, который попал ко мне в секретари и похож был очень на Ломова, являющегося также в"Солидных добродетелях".
Читатели моих"Воспоминаний"припомнят, что я рассказывал про
то, как"Библиотека для чтения"заинтересовалась
заниматься польскими делами и Н.В.Берг был послан по моей личной инициативе в Краков как наш специальный корреспондент.
Долго жизнь не давала мне достаточно досугов, но в начале 80-х годов, по поводу приезда в Петербург первой драматической труппы и моего близкого знакомства с молодым польско-русским писателем графом Р-ским, я стал снова
заниматься польским языком, брал даже уроки декламации у режиссера труппы и с
тех пор уже не переставал читать польских писателей; в разное время брал себе чтецов, когда мне, после потери одного глаза, запрещали читать по вечерам.
Но я уже рассказывал, как Суворин,
занимаясь хроникой войны, стал заподозривать верность моих сообщений по поводу объяснения хозяина страсбурского Hotel de Paris, который отрицал
то, что я видел своими глазами,
то есть следы гранат и бомб в
том самом коридоре, где я жил.
А писателем я
занимаюсь во втором (еще не изданном)
томе моего труда о романе в XIX столетии в двух отдельных главах"Личность и судьба писателя"и"Главные вехи русского романа".
Он не
занимался уже"воинствующей"политикой, не играл"вожака", но оставался верен своим очень передовым принципам и симпатиям; сохранял дружеские отношения с разными революционными деятелями, в
том числе и с обломками Парижской коммуны, вроде старика Франсе, бывшего в Коммуне как бы министром финансов; с ним я и познакомился у него в гостиной.
Неточные совпадения
А отчего? — оттого, что делом не
занимается: вместо
того чтобы в должность, а он идет гулять по прешпекту, в картишки играет.
Стародум. Как! А разве
тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на
то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до
того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его
занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли
тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он
занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие,
то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Хотя, по первоначальному проекту Угрюм-Бурчеева, праздники должны были отличаться от будней только
тем, что в эти дни жителям вместо работ предоставлялось
заниматься усиленной маршировкой, но на этот раз бдительный градоначальник оплошал.
Третий пример был при Беневоленском, когда был"подвергнут расспросным речам"дворянский сын Алешка Беспятов, за
то, что в укору градоначальнику, любившему
заниматься законодательством, утверждал:"Худы-де
те законы, кои писать надо, а
те законы исправны, кои и без письма в естестве у каждого человека нерукотворно написаны".