Тургенев вообще не задавал вам вопросов, и я не помню, чтобы он когда-либо (и впоследствии, при наших встречах) имел обыкновение сколько-нибудь входить в ваши интересы. Может быть, с
другими писателями моложе его он иначе вел себя, но из наших сношений (с 1864 по 1882 год) я вынес вот такой именно вывод. Если позднее случалось вызывать в нем разговорчивость, то опять-таки на темы его собственного писательства, его переживаний, знакомств и встреч, причем он выказывал себя всегда блестящим рассказчиком.
Неточные совпадения
Итоги
писателя — Опасность всяких мемуаров — Два примера: Руссо и Шатобриан — Главные две темы этих воспоминаний: 1) жизнь и творчество русских
писателей, 2) судьбы нашей интеллигенции — Тенденциозность и свобода оценок —
Другая половина моих итогов: книга «Столицы мира»
Шумского 60-х годов я лично зазнал уже как драматический
писатель; но об этом в
другом месте.
В литературные кружки мне не было случая попасть. Ни дядя, ни отец в них не бывали. Разговоров о славянофилах, о Грановском, об университете, о
писателях я не помню в тех домах, куда меня возили. Гоголь уже умер.
Другого «светила» не было. Всего больше говорили о «Додо», то есть о графине Евдокии Ростопчиной.
И к моменту прощания с Дерптом химика и медика во мне уже не было. Я уже выступил как
писатель, отдавший на суд критики и публики целую пятиактную комедию, которая явилась в печати в октябре 1860 года, когда я еще носил голубой воротник, но уже твердо решил избрать писательскую дорогу, на доктора медицины не держать, а переехать в Петербург, где и приобрести кандидатскую степень по
другому факультету.
И это ободрило меня больше всего как
писателя–прямое доказательство того, что для меня и тогда уже дороже всего была свободная профессия. Ни о какой
другой карьере я не мечтал, уезжая из Дерпта, не стал мечтать о ней и теперь, после депеши о наследстве. А мог бы по получении его, приобретя университетский диплом, поступить на службу по какому угодно ведомству и, по всей вероятности, сделать более или менее блестящую карьеру.
Когда у него собирались, особенно во вторую зиму, он всегда приглашал меня. У него я впервые увидал многих
писателей с именами. Прежде
других — А.Майкова, родственника его жены, жившего с ним на одной лестнице. Его более частыми гостями были: из сотрудников"Библиотеки" — Карнович, из тогдашних"Отечественных записок" — Дудышкин, из тургеневских приятелей — Анненков, с которым я познакомился еще раньше в одной из тогдашних воскресных школ, где я преподавал. Она помещалась в казарме гальванической роты.
Почерк у него был крупный и чрезвычайно беспорядочный —
другого такого я ни у кого из
писателей не видал.
Настоящих литературных"салонов"тогда что-то не водилось в свете, кроме двух-трех высокопоставленных домов, куда допускались такие
писатели, как Тургенев, Тютчев, Майков и некоторые
другие. Приглашали и Писемского.
Публика привыкла тогда к тому, чтобы ей каждую неделю давали новую пьесу. И несколько молодых
писателей, вроде Дьяченко, Николая Потехина, Владыкина и
других, отвечали — как могли и умели — этим бенефисным аппетитам.
Помню, на одном чествовании, за обедом, который мне давали мои собраты, приятели и близкие знакомые, покойный князь А. И.Урусов сказал блестящий и остроумный спич:"Петра Дмитриевича его материальное разорение закалило, как никого
другого. Из барского"дитяти", увлекшегося литературой, он сделался настоящим
писателем и вот уже не один десяток лет служит литературе".
Самый первый
друг Григорьева из Петербургских
писателей — Н.Н.Страхов ценил его очень высоко и после смерти хлопотал об издании его сочинений. С Григорьевым трудно было водить закадычную дружбу, если не делать возлияний Бахусу, но Страхов совсем не отличался большой слабостью к крепким напиткам.
Этот посредственный театральный
писатель превратился совсем в"чинушку", давал мне уклончивые ответы и проговорился даже, что если б я имел письмо от какого-нибудь официального лица, тогда разговор со мною был бы
другой.
Для меня лично как для русского
писателя занимательнее и крупнее
других была фигура М.А.Бакунина. Я его в первый раз и увидал именно там.
Я им переделал эту докладную записку и написал текст по-немецки с русским переводом. И когда мы в
другой раз разговорились с Алимпием"по душе", он мне много рассказывал про Москву, про
писателя П.И.Мельникова, который хотел его"привесть"и представить по начальству, про то, как он возил Меттерниху бочонок с золотом за то, чтобы тот представил их дело в благоприятном свете императору, тому, что отказался от престола в революцию 1848 года.
Те два
писателя, каких я поставил на двух крайних концах, — Герцен и Толстой — были старше меня, как и некоторые
другие в этой группе: Герцен — на целых двадцать четыре года, а Толстой — только на восемь лет; он родился в 1828 году (также в августе), я — в 1836 году.
Здесь они встречались с антрепренерами, с товарищами по сцене, могли получить контрамарку в театр и повидать воочию своих драматургов: Островского, Чаева, Потехина, Юрьева, а также многих
других писателей, которых знали только по произведениям, и встретить знаменитых столичных актеров: Самарина, Шумского, Садовского, Ленского, Музиля, Горбунова, Киреева.
„Жизнь — болезнь духа! — говорит Новалис [Новалис (наст. имя Фридрих фон Харденберг, 1772–1801) — немецкий поэт, один из создателей школы"иенского романтизма", автор"Гимнов к ночи"с их культом смерти.]. — Да будет сновидение жизнью!“
Другой писатель, Тик [Тик Людвиг (1773–1853) — немецкий писатель-романтик.], вторит ему: „Сновидения являются, быть может, нашей высшей философией“. Эти мысли тоже неоднократно повторены русской литературой последних годов.
Неточные совпадения
Но, прочтя потом историю церкви католического
писателя и историю церкви православного
писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые по сущности своей, отрицают одна
другую, он разочаровался и в Хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки.
Цитует немедленно тех и
других древних
писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними
писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
Но не таков удел, и
другая судьба
писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!
Писатель начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном человека, который опасается, что его могут в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл полузнакомые Климу фамилии
друзей своих и сокрушенно добавлял:
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее
других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их
писатели, их царь, газеты…