Тэн был в эти годы человеком лет сорока, скромной, я бы сказал, учительской наружности, так же скромно одет в черное, носил пенсне,
говорил в начале лекции слабоватым голосом, но дальше все одушевлялся, и его дикция и самый язык делались живее, горячее и колоритнее.
Неточные совпадения
Каюсь, и
в романе «
В путь-дорогу» губернский город
начала 50-х годов все-таки трактован с некоторым обличительным оттенком, но разве то, что я связал с отрочеством и юностью героя, не
говорит уже о множестве задатков, без которых взрыв нашей «Эпохи бури и натиска» был бы немыслим
в такой короткий срок?
Его долго считали «с винтиком» все,
начиная с родных и приятелей. Правда,
в нем была заметная доля странностей; но я и мальчиком понимал, что он стоит выше очень многих по своим умственным запросам, благородству стремлений, начитанности и природному красноречию. Меня обижал такой взгляд на него.
В том, что он лично мне
говорил или как разговаривал
в гостиной, при посторонних, я решительно не видал и не слыхал ничего нелепого и дикого.
„Неофитом науки“ я почувствовал себя к переходу на второй курс самобытно, без всякого влияния кого-нибудь из старших товарищей или однокурсников. Самым дельным из них был мой школьный товарищ Лебедев, тот заслуженный профессор Петербургского университета, который обратился ко мне с очень милым и теплым письмом
в день празднования моего юбилея
в Союзе писателей, 29 октября 1900 года. Он там остроумно
говорит, как я,
начав свое писательство еще
в гимназии, изменил беллетристике, увлекшись ретортами и колбами.
И когда я сидел у Плетнева
в его кабинете — она вошла туда и, узнав, кто я, стала вспоминать о нашей общей родственнице и потом сейчас же
начала говорить мне очень любезные вещи по поводу моей драмы"Ребенок", только что напечатанной
в январской книжке"Библиотеки для чтения"за 1861 год.
Он сейчас же
начал мне
говорить о своем герое, как он его понимает, что он хотел
в нем воспроизвести.
О моей писательской манере, о том, что французы стали называть художественным почерком,
начали говорить в рецензиях только
в 80-е годы, находя, что я стал будто бы подражать французским натуралистам, особенно Золя.
Самый тип такого господина
говорил о том, что он должен
в скором времени очутиться
в чиновничьем стане, что и случилось. И по министерству народного просвещения он стал служить с отличием и,
начав критикой С.Симона, Оуэна, Кабе и П.Леру, кончил благонамеренным и злобным консерватизмом ученого"чинуша"
в каком-то комитете.
Мы и жили с Бенни очень близко от его квартиры. И вот, когда я
в следующем, 1868 году, приехал
в Лондон на весь сезон (с мая по конец августа) и опять поселился около Рольстона, он мне с жалобной гримасой
начал говорить о том, что Бенни чуть не обманул их тем, что не выдал себя прямо за еврея.
Позднее, вернувшись
в Петербург
в начале 1871 года, я узнал от брата Василия Курочкина — Николая (постоянного сотрудника"Отечественных записок"), что это он, не будучи даже со мной знаком, стал
говорить самому Некрасову обо мне как о желательном сотруднике и побудил его обратиться ко мне с письмом.
С Чернышевским я лично знаком не был; но я
начал свое писательство
в Петербурге
в годы его популярности, и мне как фельетонисту журнала"Библиотека для чтения"(который я позднее приобрел
в собственность) привелось
говорить о тех полемических походах, какие Чернышевский вел тогда направо и налево.
Будет то, что̀ я
говорил в начале кампании, что не ваша echauffourée de Dürenstein, [перестрелка под Дюренштейном,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, — сказал Билибин, повторяя одно из своих mots, [словечек,] распуская кожу на лбу и приостанавливаясь.
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как
начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл
в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы
в бога не веруете; вы
в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере,
в вере тверд и каждое воскресенье бываю
в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если
начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Так, схоронив покойника, // Родные и знакомые // О нем лишь
говорят, // Покамест не управятся // С хозяйским угощением // И не
начнут зевать, — // Так и галденье долгое // За чарочкой, под ивою, // Все, почитай, сложилося //
В поминки по подрезанным // Помещичьим «крепям».
Начали сечь Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и
говорят, будто бы
в глазах его показались слезы.
Очень часто мы замечаем, —
говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (камню подобные),
начинают ощущать вожделение, как только приходят
в соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными".