Неточные совпадения
В Казани, как я говорил выше, замечалось такое же равнодушие и
в среде студенчества. Не больше было одушевления и
в дворянском обществе. Петербург, как столица, как центр национального самосознания, поражал меня и тут,
в зале Большого театра, и во всю неделю, проведенную нами перед отъездом
в Дерпт, невозмутимостью своей обычной сутолоки, без малейшего признака
в чем бы то ни было того трагического
момента, какой переживало отечество.
И к
моменту прощания с Дерптом химика и медика во мне уже не было. Я уже выступил как писатель, отдавший на суд критики и публики целую пятиактную комедию, которая явилась
в печати
в октябре 1860 года, когда я еще носил голубой воротник, но уже твердо решил избрать писательскую дорогу, на доктора медицины не держать, а переехать
в Петербург, где и приобрести кандидатскую степень по другому факультету.
Члены русской корпорации жили только"своей компанией", с буршами-немцами имели лишь официальные сношения по Комману,
в разных заседаниях, вообще относились к ним не особенно дружелюбно, хотя и были со всеми на «ты», что продолжалось до того
момента, когда русских подвергли остракизму.
Для меня
в тот
момент предмет пылкого культа были точное знание вообще и «наука наук» — химия.
Под этим сидит такой ряд афоризмов:"
В юности не напускай на себя излишней серьезности; лови
момент, пой и смейся; учись, если желаешь; но на товарищеской пирушке не кичись своей ученостью, а то получишь нахлобучку".
Но для русскогомолодого человека, с того
момента, как наше отечество
в 1856 году встрепенулось и пошло другим ходом,
в стенах alma mater воздух оставался совершенно чужим.
Как я расскажу ниже, толчок к написанию моей первой пьесы дала мне не Москва, не спектакль
в Малом, а
в Александрийском театре. Но это был только толчок: Малый театр, конечно, всего более помог тому внутреннему процессу, который
в данный
момент сказался
в позыве к писательству
в драматической форме.
Теперь,
в заключение этой главы, я отмечу особенно главнейшие
моменты того, как будущий писатель складывался во мне
в студенческие годы, проведенные
в"Ливонских Афинах", и что поддержало во мне все возраставшее внутреннее влечение к миру художественно воспроизведенной русской жизни, удаляя меня от мира теоретической и прикладной науки.
Обстановку действия и диалогов доставила мне помещичья жизнь, а характерные
моменты я взял из впечатлений того лета, когда тамбовские ополченцы отправлялись на войну. Сдается мне также, что замысел выяснился после прочтения повести Н.Д.Хвощинской"Фразы".
В первоначальной редакции комедия называлась"Шила
в мешке не утаишь", а заглавие"Фразеры"я поставил уже на рукописи, которую переделал по предложению Театрально-литературного комитета.
И кто бы подумал, что настанет такой
момент, когда его тело (
в звании товарища министра внутренних дел) вынесут из какого здания? Из бывшего Третьего отделения, куда я ходил когда-то
в театральную цензуру к И.А.Нордштрему.
Кавелин рано сблизился с Герценом, и тот стал его большой симпатией до их разрыва, случившегося на почве политических взглядов и уже
в шестидесятых годах: после того
момента, когда я попал
в аудиторию к строгому экзаменатору.
Я попал как раз
в тот
момент, когда с высоты этой импровизированной трибуны был поставлен на referendumвопрос: идти ли всем скопом к попечителю и привести или привезти его из квартиры его (на Колокольной)
в университет, чтобы добиться от него категорических ответов на требования студентов.
Пьеса эта, как и трагедия"Юдифь", была написана тогдашним поставщиком итальянских сцен (кажется, по фамилии Джакометти)
в грубовато-романтическом тоне, но с обилием разных более реальных подробностей.
В Елизавете он дал ей еще больше выгодного материала, чем
в Юдифи. И она показала большое мастерство
в постепенных изменениях посадки тела, голоса, лица, движений вплоть до
момента смерти.
Для него приезд Вагнера и личное сближение явились решающим
моментом в его композиторстве. Но и такого восторженного своего поклонника Вагнер считал чем-то настолько незначительным, что
в своей переписке из этой эпохи не упоминает ни о нем, ни о каком другом композиторе, — ни о Даргомыжском, ни о Балакиреве; а о Рубинштейне —
в его новейшей биографии — говорится только по поводу интриги, которую якобы Рубинштейн собирался повести против него
в Петербурге (?).
В настоящий
момент мне трудно ответить и самому себе на вопрос: отнесся ли я тогда к"Отцам и детям"вполне объективно, распознал ли сразу огромное место, какое эта вещь заняла
в истории русского романа
в XIX веке?
Журнал попал
в мои руки как раз к тому
моменту, когда польское восстание разгорелось и перешло
в настоящую партизанскую войну.
Как бы я теперь, по прошествии сорока с лишком лет, строго ни обсуждал мое редакторство и все те недочеты, какие во мне значились (как
в руководителе большого журнала — литературного и политического), я все-таки должен сказать, что я и
в настоящий
момент скорее желал бы как простой сотрудник видеть во главе журнала такого молодого, преданного литературе писателя, каким был я.
За дальнейшей его судьбой за границей я не следил и не помню, откуда он мне писал, вплоть до того
момента, когда я получил верное известие, что он,
в качестве корреспондента, нарвался на отряд папских войск (во время последней кампании Гарибальди), был ранен
в руку, потом лежал
в госпитале
в Риме, где ему сделали неудачную операцию и где он умер от антонова огня.
Когда была издана его переписка после его смерти, то
в ней нашлись фразы,
в которых он довольно злобно"прохаживался"на мой счет… Это не мешало ему
в разные
моменты своей заграничной жизни обращаться ко мне с письмами
в весьма любезном и даже прямо лестном для меня тоне.
Не нужно забывать и того, что на таких театрах, как"Porte St.Martin"и"Ambigu", развился и исторический театр с эпохи
В.Гюго и А.Дюма-отца. Все эти исторические представления — конечно, невысокого образца
в художественном смысле; но они давали бойкие и яркие картины крупнейших
моментов новой французской истории.
В скольких пьесах Дюма-отца и его сверстников (вплоть до конца 60-х годов) великая революция являлась главной всепоглощающей темой.
Тогда это был кульминационный пункт внешнего успеха Второй империи,
момент высшего обаяния Франции, даже и после того, как Пруссия стала первым номером
в Германии. Никогда еще не бывало такой"выставки"венценосцев, и крупных, и поменьше, вплоть до султана Абдул Азиса. И каждый венценосец сейчас же устремлялся на Бульвары смотреть оффенбаховскую оперетку"Герцогиня Герольштейнская"и
в ней «самое» Шнейдершу, как называли русские вивёры.
Оппозицию все мы, писавшие тогда о внутренней политике Франции, искренно поддерживали
в своих статьях и корреспонденциях, но
в менее практическом духе, чем Гамбетта, который, как будущий политический деятель, как бы провидел, что без этого ядра противников бонапартизма дело не обойдется
в решительный
момент.
Мне случилось попасть
в залу Нижней палаты и на одну официальную церемонию
в тот
момент, когда посланный от королевы придворный чиновник кончал чтение ее ответа на приветствие палаты по случаю избавления от смертной опасности ее меньшого сына — герцога Эдинбургского, на которого было сделано
в Австралии покушение.
В кружке парижских позитивистов заходила речь о том, что Г.Спенсер ошибочно смотрит на скептицизм, как философский
момент, и держится того вывода, что будто бы скептицизм не пошел дальше XVIII века. Вот эту тему я — не без умысла — и задел, шагая с ним по Гайд-Парку до самого «Атенея», куда он меня тогда же и ввел.
Ежедневное катанье
в Гайд-Парке с вереницей амазонок и всадников дает, опять-таки единственную, ноту Лондона, как вместилища барско-капиталистического слоя общества, который держал, да и до сих пор еще держит
в своих руках все и вся и слишком редко и неохотно думает о том, что трудовая масса
в какой-то
момент все это опрокинет.
Попадал я
в самый бойкий
момент сезона, во время скачек, и увидал сейчас же весь Париж бульваров и театров, вплоть до кокоток, лица которых примелькались вам и
в парижских кафе. Еле нашел я мансарду,
в скромном отельчике «Deutsher Hof» (и теперь еще существующем, но с другой вывеской) и отправился сейчас же к зданию «Conversation», к той Promenade, с описания которой начинается тургеневский «Дым».
Эди, подзавитой, с усиками
в ниточку, вертлявый и изысканно франтоватый, подпрыгивал, играя свои вальсы и польки, сортом гораздо хуже композиций своих старших братьев. Но это была одна из типичнейших фигур веселой Вены,
в данный
момент больше даже, чем его брат Иоганн. Между его польками и вальсами, его подпрыгиваньем, усами
в ниточку и белыми панталонами при фраке (
в летний сезон) и веселящейся Веной вообще — была коренная связь.
И то, что он говорил тут об опасности такого критического
момента в жизни одинокого мужчины, было не только очень остроумно и метко, но и
в прекрасном, искреннем тоне.
Наке предстояло снова отсиживать, и он затеял отправиться
в Испанию. Он нашел себе работу корреспондента
в одной из тогдашних оппозиционных газет и предложил мне поехать с ним
в Мадрид, соблазняя меня тем, что
момент был очень интересный — после прошлогодней Сентябрьской революции и регентства маршала Сера — но, когда приближался день обнародования новой конституции.
Испания! До сих пор эта страна остается
в моей памяти как яркая страница настоящей молодости. Мне тогда еще не было полных 29 лет. И я искренно упрекаю себя
в настоящий
момент за то, что я не то что вычеркнул ее из своей памяти, а не настолько сильно влекся к ней, чтобы еще раз и на более долгий срок пожить
в ней.
Но если моя поездка к июлю 1869 года и была слишком краткой и летучей, то все-таки я вынес из нее живое и яркое настроение и жил среди испанцев
в очень яркий
момент и политического и социального кризиса.
Я приехал —
в самый возбужденный
момент тогдашней внутренней политики — почти накануне торжества обнародования июньской конституции 1869 года, которая сохранила для Испании монархическую форму правления. Торжество это прошло благополучно. Республиканских манифестаций не было, хотя
в процессии участвовал батальон национальной гвардии и разных вооруженных обществ. Все это — весьма демократического вида.
Мне было лестно это слышать, и я был рад, что дожил до того
момента, когда личная встреча с Герценом отвечала уже гораздо более тогдашней моей «платформе», чем это было бы
в 1865 году
в Женеве. Теперь это не было бы только явлением на поклон знаменитому эмигранту. Да и он уже знал достаточно, кто я, и был, как видно, заинтересован тем, что я печатал
в русских газетах. На то, чтобы он хорошо был знаком со мною как с беллетристом, я и про себя никакой претензии не заявлял.
Русский гнет после восстания 1862–1863 годов чувствовался и на улицах, где вам на каждом шагу попадался солдат, казак, офицер, чиновник с кокардой, но Варшава оставалась чисто польским городом, жила бойко и даже весело, проявляла все тот же живучий темперамент, и весь край
в лице интеллигенции начал усиленно развивать свои производительные силы, ударившись вместо революционного движения
в движение общекультурное, что шло все
в гору до настоящего
момента.
Моего бывшего сотрудника, которого я выпускал
в"Библиотеке", — милейшего Глеба Ивановича Успенского-я видал больше
в приемные дни редакции. И всегда он был озабочен, сдвигал свои брови, щипал бородку, мучительно дожидаясь
момента, когда можно будет захватить денежного хозяина и попросить у него"аванс".
Вся картина этого суда, скудная публика, полиция, молодые адвокаты, с которыми я выходил из заседания, их разговоры и даже шутки, мало подходившие к такому трагическому
моменту, — все это еще сохранилось
в памяти
в красках и образах. И весь пустой, казарменный Версаль, где тогда палата заседала
в бывшем придворном театре времен Людовиков.
Надо опять отступить назад к
моменту освобождения крестьян, то есть к марту 1861 года, так как манифест был обнародован
в Петербурге не 19 февраля, а
в начале марта,
в воскресенье на Масленице. Тогда я проводил первую свою зиму уже писателем, который выступил
в печати еще дерптским студентом
в октябре предыдущего 1860 года.
Жизнь общества
в данный
момент, костюмы, характер разговоров, перемены моды, житейские вкусы, обстановка, обычаи, развлечения и «повадка» представителей тех или других общественных слоев или кружков, внешний уклад жизни русских людей у себя и за границей изображены им с замечательной точностью и подробностями.