Неточные совпадения
И если
взять два крупнейших лица из театра Гоголя — городничего и Подколесина,
то трудно было тогда и знатокам театра решить, кто стоял выше как художник-исполнитель: Щепкин или Садовский?
Но я не знаю, был ли этот обер-полициант так уже антипатичен, если посмотреть на него с «исторической» точки зрения,
взяв в расчет тогдашний «дух» в начале 50-х годов,
то есть в период все
той же реакции, тянувшейся с 1848 года.
И в
то же время писательская церебрация шла своим чередом, и к четвертому курсу я был уже на один вершок от
того, чтобы
взять десть бумаги, обмакнуть перо и начать писать, охваченный назревшим желанием что-нибудь создать.
Обстановку действия и диалогов доставила мне помещичья жизнь, а характерные моменты я
взял из впечатлений
того лета, когда тамбовские ополченцы отправлялись на войну. Сдается мне также, что замысел выяснился после прочтения повести Н.Д.Хвощинской"Фразы". В первоначальной редакции комедия называлась"Шила в мешке не утаишь", а заглавие"Фразеры"я поставил уже на рукописи, которую переделал по предложению Театрально-литературного комитета.
И этот эпиграф я
взял в"разрывной"по
тому времени книжке Бюхнера"Сила и материя".
— Вот хоть бы
взять и нас обоих? Вы с
тех пор, как мы встречались на острову, — из красного сделались розовым, а потом и совсем побелели. А я все краснел по сие время. Может быть, дойду и до густо-красного колера?
Но летом 1861 года я сам должен был выступить в звании «вотчинника», наследника двух деревень, и, кроме
того, принужден был
взять на себя и роль посредника и примирителя между моими сонаследницами, матушкой моей и тетушкой, и крестьянским обществом деревни Обуховка (в
той же местности) — крестьянами, которых дед мой отпустил на волю с землей по духовному завещанию, стало быть, еще до 19 февраля 1861 года.
Поехал я из Нижнего в тарантасе — из дедушкина добра. На второе лето
взял я старого толстого повара Михаилу. И тогда же вызвался пожить со мною в деревне мой товарищ З-ч,
тот, с которым мы перешли из Казани в Дерпт. Он тогда уже практиковал как врач в Нижнем, но неудачно; вообще хандрил и не умел себе добыть более прочное положение. Сопровождал меня, разумеется, мой верный famulus Михаил Мемнонов, проделавший со мною все годы моей университетской выучки.
Я должен был
взять приказчика; а со второго лета хозяйством моим стал заниматься
тот медик З-ч — мой товарищ по Казани и Дерпту, который оставался там еще несколько лет, распоряжаясь как умел запашкой и отдачей земли в аренду.
То же было и у финансиста; а Ивановский, прослушав меня так минут по пяти на
темы"морских конвенций"и"германского союза", поставил мне две пятерки и, в паузу, выходя в одно время со мною из аудитории в коридор,
взял меня под руку и спросил...
После бойкого претендента на кандидатскую отметку, собиравшегося в уланские юнкера, подошел я к столу и
взял билет:"О личных отношениях супругов между собою"по Х
тому.
Но все это не могло поколебать
той самооценки, какой он неизменно держался, и в самые тяжелые для него годы. Реванш свой он получил только перед смертью, когда реформа императорских театров при директоре И.А.Всеволожском выдвинула на первый план самых заслуженных драматургов — его и Потехина, а при восстановлении самостоятельной дирекции в Москве Островский
взял на себя художественное заведование московским Малым театром.
То, что я
взял героем молодого человека, рожденного и воспитанного в дворянской семье, но прошедшего все ступени ученья в общедоступных заведениях, в гимназии и в двух университетах, было, по-моему, чрезвычайно выгодно. Для культурной России
того десятилетия — это было центральное течение.
Если
взять еще образ: мое редакционное издательство явилось пробным камнем для всего
того, что во мне, как человеке, писателе, сыне своей земли, значилось более ценного и устойчивого.
Я
взял очень скромную квартиру (в Малой Итальянской — теперь улица Жуковского, дом графа Салтыкова), в четыре комнаты с кухней, так же скромно отделал ее и для себя и для редакции, дома стола не держал, прислуга состояла из
того же верного слуги Михаила Мемнонова и его племянника Миши, выписанного из деревни.
Мне оставалось предложить всем моим кредиторам —
взять это имение. Но и эта. комбинация не осуществилась, несмотря на
то что я печатно обратился к ним и к публике с особенным заявлением, которое появилось в"Московских ведомостях", как органе всего более подходящем для такой публикации.
Ее
взяла в 1864 году Ек. Васильева для своего бенефиса. Пьеса имела средний успех. Труппа была
та же, что и в дни постановки"Однодворца", с присоединением первого сюжета на любовников — актера Вильде, из любителей, которого я знал еще по Нижнему, куда он явился из Петербурга франтоватым чиновником и женился на одной из дочерей местного барина — меломана Улыбышева.
Вероятно, воздух Малого театра, пахнув опять на меня, вызвал во мне более глубокую и искреннюю думу о нашем сценическом искусстве и нашем избранном репертуаре. Факт
тот, что я
взял с собою в Париж маленькую библиотеку, и лицо Чацкого захватывало меня так, как никогда раньше.
Если
взять в расчет, что я начал писать как повествовательс 1862 года, стало быть, это относится лишь (да и
то далеко не вполне) к одной четвертой всего 50-летия,
то есть с
той эпохи, как я сделался писателем.
К Тэну я
взял рекомендательною записку от Фр. Сарсе, его товарища по выпуску из Высшей нормальной школы. Но в это время я уже ходил на его курс истории искусств. Читал он в большом"эмицикле"(полукруглом зале) Ecole des beaux-arts. И туда надо было выправлять билет, что, однако, делалось без всякого затруднения. Аудитория состояла из учеников школы (
то, что у нас академия) с прибавкою вот таких сторонних слушателей, как я. Дамы допускались только на хоры, и внизу их не было заметно.
Чтобы дать об этом приблизительное понятие, я приведу рецепт холодного супа, каким нас частенько угощали:
возьми воды (да и
то еще тепловатой), накроши в нее сырых помидоров, салату, вареного гороху, сельдерея, луку, чесноку, кусков хлеба — и вот вам мадридская ботвинья.
И мы с Наке,
взявши себе в учителя испанского языка молодого студента, ходили с ним всюду, вплоть до самых простонародных кафе, куда ходят агвадоры,
то есть носильщики воды — очень популярный тогда класс рабочих, так как водоснабжение Мадрида было еще в первобытном виде и на дом воду доставляли поденщики, носившие ее в небольших бочках, которые они носили на одном плече.
Я
взял место наверху, с кучером. Верх этот был покрыт в виде огромной фуры, и там лежали чемоданы. И я туда удалялся в ночевку, когда привык к
тем жутким ощущениям, какие давала вам быстрая езда на шести мулах гусем и головокружительные вольты мулов на крутых поворотах.
В самом начале театрального сезона 1869–1870 года в"Водевиле"дебютировала молодая артистка, по газетным слухам — русская, если не грузинская княжна, готовившая себя к сцене в Париже. Она
взяла себе псевдоним"Дельнор". Я с ней нигде перед
тем не встречался, и перед
тем, как идти смотреть ее в новой пьесе"Дагмар", я был скорее неприязненно настроен против этой русской барышни и ее решимости выступить сразу в новой пьесе и в заглавной роли в одном из лучших жанровых театров Парижа.
Вскоре после
того мы с Вырубовым посетили А.И. При нем тогда была только Н.А.Огарева и их дочь Лиза, официально значившаяся также как девица Огарева. Он просил меня навещать его и собирался
взять на зиму меблированную квартиру. Но это ему не удалось тогда сделать. Он получил депешу, что его старшая дочь Н.А. серьезно заболела какой-то нервной болезнью, и он тотчас же решил ехать во Флоренцию, где она гостила тогда у брата своего Александра, профессора в тамошнем Институте высших наук.
Больного я не видел. К нему уже не пускали. Он часто лишался сознания, но и в день смерти, приходя в себя, все спрашивал: есть ли депеша"от Коли",
то есть от Н.П.Огарева. Эта дружба все пережила и умерла только с его последним вздохом. Позднее, уже в России, я
взял этот мотив для рассказа"Последняя депеша". Такой дружбы не знали писатели моего поколения.
С Некрасовым у меня до
того не было никаких сношений, ни личных, ни письменных. В Петербурге я с ним нигде не встречался, никогда не бывал в редакции"Современника"и из-за границы никогда к нему не обращался с предложением сотрудничества, с
тех пор как он после гибели"Современника"
взял у Краевского его"Отечественные записки".
С Некрасовым вы могли о чем угодно говорить, и если он не проявлял особой сердечности,
то все-таки отзывался на всякое проявление вашей личности. С Салтыковым слишком трудно было
взять тон задушевной беседы. При другом редакционном компаньоне Некрасова в редакции было бы, вероятно, меньше
той сухости, какая на первых порах меня неприятно коробила.
— Вы будете надо мною смеяться; но я до сих пор верую в
то, что вот сейчас подкатит к подъезду нашего дома тройка,
возьмет меня и помчит на родину, освобожденную от ее теперешних оков.
В прямом смысле, конечно, нет; но если
взять всю совокупность его деятельности за последние двадцать лет его жизни, его пропаганду, его credo неохристианского анархиста чистой воды,
то — не будь он Лев Николаевич Толстой, он давно бы очутился в местах"довольно отдаленных", откуда мог бы перебраться и за границу. Весь его умственный, нравственный и общественный склад был характерен для самого типичного эмигранта.