Неточные совпадения
Беря в общем, тогдашний губернский город
был далеко не лишен культурных элементов. Кроме театра,
был интерес и к музыке, и местный барин Улыбышев, автор известной французской книги о Моцарте, много сделал для поднятия уровня музыкальности, и в его доме нашел оценку и всякого
рода поддержку и талант моего товарища по гимназии, Балакирева.
И бабушка моя его недолюбливала, называла чуть не «кутейником» (хотя он не
был из семинаристов), особенно после его женитьбы, во второй раз, на очень молоденькой своей ученице, местного дворянского
рода.
У него с молодых лет
была склонность, как у многих комиков, к чувствительным ролям, и одной из любимых его ролей в таком
роде была роль в пьесе «Матрос», где он
пел куплеты в патетическом
роде и сам плакал. Эту роль он играл всегда в провинции и в позднейший период своей сценической карьеры.
Бородкин врезался мне в память на долгие годы и так восхищал меня обликом, тоном, мимикой и всей повадкой Васильева, что я в Дерпте, когда начал играть как любитель, создавал это лицо прямо по Васильеву. Это
был единственный в своем
роде бытовой актер, способный на самое разнообразное творчество лиц из всяких слоев общества: и комик и почти трагик, если верить тем, кто его видал в ямщике Михаиле из драмы А.Потехина «Чужое добро впрок не идет».
Он
был из военных, перешедших в гражданскую службу, кажется, из какого-то специального
рода оружия, сапер или военных инженеров.
Для нас, новичков, первым номером
был профессор русской истории Иванов,
родом мой земляк, нижегородец, сын сельского попа из окрестностей Нижнего. В его аудитории, самой обширной, собирались слушатели целых трех разрядов и двух факультетов.
С Бутлеровым у нас с двумя моими товарищами по работе, Венским и Х-ковым (он теперь губернский предводитель дворянства, единственный в своем
роде, потому что вышел из купцов), сложились прекрасные отношения. Он любил поболтать с нами, говорил о замыслах своих работ, шутил, делился даже впечатлениями от прочитанных беллетристических произведений. В ту зиму он ездил в Москву сдавать экзамен на доктора химии (и физики, как тогда
было обязательно) и часто повторял мне...
Нельзя сказать, чтобы тогдашняя барщина (по крайней мере у отца) подъедала хозяйство самих крестьян. Она усиливалась в рабочую пору, но если выгоняли на работу лишний раз против положения (то
есть против трех-четырех дней в неделю), то давались потом льготные дни или устраивали угощение,
род „помочи“.
Крестьяне-ополченцы справляли
род рекрутчины, и в два-три месяца их выучка
была довольно-таки жалкая.
Довольно даже странно выходило, что в отпрыске дворянского
рода в самый разгар николаевских порядков и нравов на студенческой скамье и даже на гимназической оказалось так мало склонности к"государственному пирогу", так же мало, как и к военной карьере, то
есть ровно никакой.
Езда на"сдаточных"
была много раз описана в
былое время. Она представляла собою
род азартной игры. Все дело сводилось к тому: удастся ли вам доехать без истории, то
есть без отказа ямщика, до последнего конца, доставят ли вас до места назначения без прибавки.
Никто из буршей не возмущался тем, что явившийся из Казани студент хочет изучать химию у Карла Шмидта; но если он желал
быть сразу persona qrata, он, поступив"фуксом"в корпорацию, должен
был проделывать их
род жизни, то
есть пить и
поить других,
петь вакхические песни и предаваться болтовне, которая вся вертелась около такого буршикозного прожигания жизни.
И тогда в Дерпте можно
было и людям, привыкшим к комфорту более, чем студенческая братия, устроиться лучше, чем в любом великорусском городке.
Были недурные гостиницы, немало сносных и недорогих квартир, даже и с мебелью, очень дешевые парные извозчики, магазины и лавки всякого
рода (в том числе прекрасные книжные магазины), кондитерские, клубы, разные ферейны, целый ассортимент студенческих ресторанов и кнейп.
Эти казанские очерки
были набросаны до написания комедий. Потом вплоть до конца 1861 года, когда я приступил прямо к работе над огромным романом, я не написал ни одной строки в повествовательном
роде.
По этой части он
был человек чисто"бытовой", хотя и дворянского
рода, помещик и сын помещиков.
Обед, данный ему петербургскими литераторами незадолго до его смерти,
было, кажется, первое чествование в таком
роде. На нем впервые сказалась живая связь писательского творчества с творчеством сценического художника.
"Александринка"тогда еще
была в загоне у светского общества. Когда состоялся тот спектакль в Мариинском театре (там играла и драматическая труппа), где в"Грозе"Снеткова привлекла и петербургский"монд", это
было своего
рода событием.
Остальные три труппы императорских театров стояли очень высоко,
были каждая в своем
роде образцовыми: итальянская опера, балет и французский театр. Немецкий театр не имел и тогда особой привлекательности ни для светской, ни для"большой."публики; но все-таки стоял гораздо выше, чем десять и больше лет спустя.
Театр слишком меня притягивал к себе. Я попал как раз к приезду нового директора, Л.Ф.Львова, брата композитора, сочинившего музыку на"Боже, царя храни". Начальник репертуара
был некто Пельт, из обруселой московской семьи французского
рода, бывший учитель и гувернер, без всякого литературного прошлого, смесь светского человека с экс-воспитателем в хороших домах.
И еще позднее автор"Бесов"не только заставил себе все простить, а под конец жизни стал как бы своего
рода вероучителем, и его похороны показали, как он
был популярен во всяких сферах и классах русского общества.
А"Свадьбе Кречинского"
было всего каких-нибудь пять лет от
роду: она появилась в"Современнике"во второй половине 50-х годов. Но комедия эта сразу выдвинула автора в первый ряд тогдашних писателей и, специально, драматургов.
В других своих коронных ролях — Медее и Юдифи — она могла пускать в ход интонации ревности и ярости, силу характера, притворство. Все это проделывалось превосходно; но и тут пластика игры, декламация и условность жестикуляции
были романтическими только по тону пьесы, а отзывались еще своего
рода классической традицией.
Это
был своего
рода нигилизм на национальной подкладке. Нечто в том же
роде происходило в литературной критике, где несколько позднее раздались чисто иконоборческие протесты против изящных искусств и поэзии, лишенной гражданских мотивов.
И как проповедь театрального нутра в половине 50-х годов нашла уже целую плеяду московских актеров, так и
суть"стасовщины"упала на благодарную почву. Петербургская академия и Московское училище стали выпускать художников-реалистов в разных
родах. Русская жизнь впервые нашла себе таких талантливых изобразителей, как братья Маковские, Прянишников, Мясоедов, потом Репин и все его сверстники. И русская природа под кистью Шишкина, Волкова, Куинджи стала привлекать правдой и простотой настроений и приемов.
Таким полутолстовцем он и должен
был кончить… и старцем восьмидесяти лет от
роду, таким же неистовым, как и сорок лет перед тем.
В тогдашней литературе романов не
было ни одной вещи в таком точно
роде. Ее замысел я мог считать совершенно самобытным. Никому я не подражал. Теперь я бы не затруднился сознаться в этом. Не помню, чтобы прототип такой"истории развития"молодого человека, ищущего высшей культуры, то
есть"Ученические годы Вильгельма Мейстера"Гете, носился предо мною.
Издатель предложил: до осени платить мне ежемесячно определенную сумму. Стало
быть, я не обязан
был сейчас же выкладывать капитал. И по типографии я мог сразу пользоваться кредитом. А со второго года издания я обязан
был выплачивать
род аренды на известный срок. В случае нарушения с моей стороны контракта я должен
был заплатить неустойку в десять тысяч рублей.
Тон у него
был отрывистый, выговор с сильной картавостью на звуке"р". С бойким умом и находчивостью, он и в разговоре склонен
был к полемике; но никаких грубых резкостей никогда себе не позволял. В нем все-таки чувствовалась известного
рода воспитанность. И со мной он всегда держался корректно, не позволял себе никакой фамильярности, даже и тогда — год спустя и больше, — когда фактическое заведование журналом, особенно по хозяйственной части, перешло в его руки.
Валуев ни в чем не проявлял желания познакомиться с редакторами журналов и газет. Не помню никакого совещания в таком
роде; не
было и особенных приемов для представителей печати.
Никто бы не поверил из тех, кто возмущался романом, что его
роды были так тягостны.
Это
был типичный"богема"60-х годов,
родом семинарист, тоном и всем своим побытом московский неудачник, с неотделанным талантом и особенным пролетарски-народническим лиризмом.
Родом он из обруселой баронской семьи, но уже дворянин одной из подмосковных губерний, он сложился в писателя в Москве в тогдашних кружках, полюбил рано славянскую поэзию, как словесник водился много с славянофилами, но не сделался их выучеником, не чурался и западников,
был близок особенно с графиней Ростопчиной"
Корреспонденции Берга
были целые статьи, в нашем журнализме 60-х годов единственные в своем
роде. Содержание такого сотрудника
было не совсем по нашим средствам. Мы помещали его, пока
было возможно. Да к тому же подавление восстания пошло быстро, и тогда политический интерес почти что утратился.
Мне
было занимательно поближе присмотреться к нему. Сквозь его болтовню, прибаутки, своего
рода юродство сквозил здравый рассудок, наблюдательность, юмор и довольно тонкое понимание людей.
Иван Грозный
был как раз личность, которую он изучал как психолог и писатель. Его взгляд казался многим несколько парадоксальным; но несомненно, что в Иване сидела своего
рода художественная натура на подкладке психопата и маньяка неограниченного самодержавия. Оценка москвичей, слишком преклонявшихся перед государственным значением Грозного, не могла удовлетворять Костомарова с его постоянным протестом и антипатией к московскому жестокому централизму.
Тогда же стала развиваться и газетная критика, с которой мы при наших дебютах совсем не считались. У Корша (до приглашения Буренина) писал очень дельные, хотя и скучноватые, статьи Анненков и писатели старших поколений. Тон
был еще спокойный и порядочный. Забавники и остроумы вроде Суворина еще не успели приучить публику к новому жанру с личными выходками, пародиями и памфлетами всякого
рода.
До тех пор, и при либеральной Июльской монархии, и при Февральской республике, и во все время Второй империи, с 1851 по 1864 год, на открытие какого бы то ни
было зрелища необходима
была концессия, особый правительственный патент, с определением условий и того
рода зрелищ, какие театру разрешалось давать.
И в самом деле, это
был"верх канальства", но умного, по-своему очень стильного, смесь жаргонного говора с полуциничными интонациями и своего
рода искренностью во всех лирических местах.
На всех четырех-пяти лучших театрах Парижа (а всех их и тогда уже
было более двух десятков) играли превосходные актеры и актрисы в разных
родах. Теперь все они — уже покойники. Но кто из моих сверстников еще помнит таких артистов и артисток, как Лафон, старик Буффе, Арналь, Феликс, Жоффруа, Брассер, Леритье, Иасент, Фаргейль, Тьерре и целый десяток молодых актрис и актеров, тот подтвердит то, что тогда театральное дело стояло выше всего именно в Париже.
Но в тех условиях, в какие преподавание
было поставлено в Консерватории, все-таки в Париже оно велось как нигде. Довольно
было и того, что лучшие силы Comedie Francaise назначались из сосьетеров. И каждый из них представлял собою особый
род игры, особое амплуа; следовательно, достигалось разнообразие приемов, дикции и мимики.
Вольф попал в Париж как безвестный еврей
родом из Кельна и долго пробивался всякой мелкой работой, но рано овладел хорошо французским стилем и стал писать в особом тоне, с юмором и той начитанностью, какой у парижан, его сверстников,
было гораздо менее.
Переплывая Канал, уже во второй раз, я и тут не испытал припадков морской болезни. Качка дает мне только приступы особенного
рода головной боли, и если море разгуляется, то мне надо лежать. Но и в этот довольно тихий переезд я опять
был свидетелем того, до какой степени англичанки подвержены морской болезни. Она, как только вступила на палубу, то сейчас же ляжет и крикнет...
Так
были мной распределены и те мои знакомства, какие я намечал, когда добывал себе письма в Лондон в разные сферы. Но, кроме всякого
рода экскурсий, я хотел иметь досуги и для чтения, и для работы в Британском музее, библиотека которого оказала мне даже совершенно неожиданную для меня услугу как русскому писателю.
Но нигде, как в Лондоне, нельзя
было получить такой заряд всякого
рода запросов и итогов по всем «проклятым» задачам культурного человечества. Все здесь
было ярче, грандиознее и фатальнее, чем в Париже и где-либо в Европе, — все вопросы государства, общества, социальной борьбы, умственного и творческого роста избранного меньшинства.
Наше предварительное знакомство
было слишком еще незначительно, чтобы сейчас же завязался интимный или, во всяком случае, живой разговор. От Тургенева вообще веяло всегда холодком, но, как я заметил и в 1864 году, он и с незнакомым ему человеком мог
быть в своем
роде откровенным. Он как бы стоял выше известных щепетильностей и умолчаний.
Когда в 1868 году он уже пристал к бакунинской"вере", около него
была всегда кучка русских барынь и барышень, из которых одна очень красивая, известная под именем"Сони"или"Соньки", — как потом оказалось, какая-то помещица, убежавшая от мужа или что-то в этом
роде.
Это
был своего
рода спорт «опрощения».
Драматург (и отчасти беллетрист) Вильдебрандт — не знаю,
был ли австриец
родом. Он тогда
был в расцвете своих сил, ставил пьесы на Бург-театре (и женат
был на молодой актрисе этой сцены), но не представлял собою особенно крупной творческо-художественной величины.
Этот радетель славяно-русского дела
был типичный образец заграничного батюшки, который сумел очень ловко поставить свой дом центром русского воздействия под шумок на братьев славян, нуждавшихся во всякого
рода — правда, очень некрупных — подачках. У него каждую неделю
были и утренние приемы, после обедни, и вечерние. Там можно
было всегда встретить и заезжих университетских молодых людей, и славянскую молодежь.
Живя почти что на самом Итальянском бульваре, в Rue Lepelletier, я испытал особого
рода пресноту именно от бульваров. В первые дни и после венской привольной жизни
было так подмывательно очутиться опять на этой вечно живой артерии столицы мира. Но тогда весенние сезоны совсем не бывали такие оживленные, как это начало входить в моду уже с 80-х годов. В мае, к концу его, сезон доживал и пробавлялся кое-чем для приезжих иностранцев, да и их не наезжало и на одну десятую столько, сколько теперь.