Неточные совпадения
И когда, к шестому классу гимназии, меня стали держать с меньшей строгостью по части выходов из дому (хотя еще при мне и состоял гувернер), я сближался с «простецами» и любил ходить к ним, вместе готовиться, гулять, говорить о прочитанных
романах, которые мы поглощали в
больших количествах, беря их на наши крошечные карманные деньги из платной библиотеки.
Разумеется, мы бросались
больше на
романы.
Все, что у меня есть в «Василии Теркине» в этом направлении, вынесено еще из детства. Я его делаю уроженцем приволжского села, бывшего княжеского «стола» вроде села Городец, куда я попал уже
больше сорока лет спустя, когда задумывал этот
роман.
Читал
больше французские
романы, и одно время довольно усердно Жорж Занда, и доставлял их девицам, моим приятельницам, прибегая к такому невинному приему: входя в гостиную, клал томик в тулью своей треуголки и как только удалялся с барышней в залу ходить (по тогдашней манере), то сейчас же и вручал запретную книжку.
Подробности значатся всего
больше в пятой книге
романа"В путь-дорогу". Не знаю, какой окончательный вывод получает читатель: в пользу дерптских порядков или нет; но думаю, что полной объективности у автора
романа быть еще не могло.
С П.И. мы одинаково — он раньше несколькими годами — попали сразу по приезде в Петербург в сотрудники"Библиотеки для чтения". Там он при Дружинине и Писемском действовал по разным отделам, был переводчиком
романов и составителем всяких статей, писал до десяти и
больше печатных листов в месяц.
Этим было решительно все проникнуто среди тех, кого звали и"нигилистами". Движение стало настолько же разрушительно, как и созидательно. Созидательного, в смысле нового этического credo, оказывалось
больше. То, что потом Чернышевский в своем
романе"Что делать?"ввел как самые характерные черты своих героев, не выдуманное, а только разве слишком тенденциозное изображение, с разными,
большею частию ненужными разводами.
В Дерпте я
больше любил Шиллера и романистом Гете заинтересовался уже десятки лет спустя, особенно когда готовил свою книгу"Европейский
роман в XIX столетии".
Я не принадлежал тогда к какому-нибудь
большому кружку, и мне нелегко было бы видеть, как молодежь принимает мой
роман. Только впоследствии, на протяжении всей моей писательской дороги вплоть до вчерашнего дня, я много раз убеждался в том, что"В путь-дорогу"делалась любимой книгой учащейся молодежи. Знакомясь с кем-нибудь из интеллигенции лет пятнадцать — двадцать назад, я знал вперед, что они прошли через"В путь-дорогу", и, кажется, до сих пор есть читатели, считающие даже этот
роман моей лучшей вещью.
"Некуда"сыграло почти такую же роль в судьбе"Библиотеки", как фельетон Камня Виногорова (П.И.Вейнберга) о г-же Толмачевой в судьбе его журнала «Век», но с той разницей, что впечатление от
романа накапливалось целый год и, весьма вероятно, повлияло уже на подписку 1865 года. Всего же
больше повредило оно мне лично, не только как редактору, но и как писателю вообще, что продолжалось очень долго, по крайней мере до наступления 70-х годов.
Смешно вспомнить, что тогда этот
роман сразу возбудил недоверчивое чувство в цензуре. Даже мягкий де Роберти с каждой новой главой приходил все в
большее смущение. Автор и я усиленно должны были хлопотать и отстаивать текст.
В Москве с ним на первых порах очень носились, и он сделался опять
большим театралом и даже имел
роман в мире любительниц. Но вскоре стал находить, что в Москве скучно и совсем нет"умных людей".
Тогда казалось, что весь литературный талант Англии ушел в
роман и стихотворство, а театр был обречен на переделки с французского или на третьестепенную работу писателей, да и те
больше все перекраивали драмы и комедии из своих же
романов и повестей.
Новый
роман Гончарова (с которым я лично познакомился только летом следующего, 1870, года в Берлине) захватывал меня в чтении
больше, чем я ожидал сам. Может быть, оттого, что я так долго был на чужбине (с января 1867 года) и русская жизнь в обстановке волжской природы, среди которой я сам родился, получала в моем воображении яркие краски и рельефы.
И тут кстати будет сказать, что если я прожил свою молодость и не Иосифом Прекрасным, то никаким образом не заслужил той репутации по части женского пола, которая установилась за мною, вероятно, благодаря содержанию моих
романов и повестей, а вовсе не на основании фактов моей реальной жизни. И впоследствии, до и после женитьбы и вплоть до старости, я был гораздо
больше, как и теперь,"другом женщин", чем героем любовных похождений.
Роман хотелось писать, но было рискованно приниматься за
большую вещь. Останавливал вопрос — где его печатать. Для журналов это было тяжелое время, да у меня и не было связей в Петербурге, прежде всего с редакцией"Отечественных записок", перешедших от Краевского к Некрасову и Салтыкову. Ни того, ни другого я лично тогда еще не знал.
Он любил говорить о том, как и когда писал"Обрыв". Потом и в печать попали подробности о том, как он запоем доканчивал
роман на водах, писал по целому печатному листу в день и
больше.
Сезон и тогда, в общем, носил такую же физиономию, как и в последнюю мою зиму 1864–1865 года: те же театры, те же маскарады в
Большом, Купеческом и Благородном собрании, только
больше публичных лекций, и то, что вносил с собою оживляющего Клуб художников, где я позднее прочел три лекции о"Реальном
романе во Франции", которые явились в виде статьи у Некрасова.
Если б моя личная жизнь после встречи с С.А.Зборжевской не получила уже другого содержания, введя меня в воздух интимных чувств, которого я много лет был совершенно лишен, я бы имел
больше времени для работы романиста и мои"Дельцы"не затянулись бы так, что я и через год, когда с января 1872 года
роман стал появляться в"Отечественных записках", не довел его еще далеко до конца и, больной, уехал в ноябре месяце за границу.
Я тогда создавал свой
большой роман"Перевал", который кто-то в печати назвал в шутку:"Сбор всем частям русской интеллигенции".
К этой же"мастерской"принадлежал,
больше теоретически, и курьезный нигилист той эпохи, послуживший мне моделью лица, носящий у меня в
романе фамилию Ломова. Он одно время приходил ко мне писать под диктовку и отличался крайней первобытностью своих потребностей и расходов.
Таков, например, его
большой и лучший, по моему мнению,
роман — «Китай-город».
Неточные совпадения
Иные из них читали
роман, засунув его в
большие листы разбираемого дела, как бы занимались они самым делом, и в то же время вздрагивая при всяком появленье начальника.
Ее сестра звалась Татьяна… // Впервые именем таким // Страницы нежные
романа // Мы своевольно освятим. // И что ж? оно приятно, звучно; // Но с ним, я знаю, неразлучно // Воспоминанье старины // Иль девичьей! Мы все должны // Признаться: вкусу очень мало // У нас и в наших именах // (Не говорим уж о стихах); // Нам просвещенье не пристало, // И нам досталось от него // Жеманство, —
больше ничего.
Пред ним встала картина, напомнившая заседание масонов в скучном
романе Писемского: посреди
большой комнаты, вокруг овального стола под опаловым шаром лампы сидело человек восемь; в конце стола — патрон, рядом с ним — белогрудый, накрахмаленный Прейс, а по другую сторону — Кутузов в тужурке инженера путей сообщения.
Он вышел в
большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный
роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
«Эту школа испортила
больше, чем Лидию», — подумал Клим. Мать, выпив чашку чая, незаметно ушла. Лидия слушала сочный голос подруги, улыбаясь едва заметной улыбкой тонких губ, должно быть, очень жгучих. Алина смешно рассказывала драматический
роман какой-то гимназистки, которая влюбилась в интеллигентного переплетчика.