Неточные совпадения
Степа поделом их называет идиотами. Ну что может быть отвратительнее Паши Узлова? Какое животное! Я не знаю отчего, но когда он ко мне подходит, точно какая гадина подползет. Этаких людей
женщинам совсем не следует и принимать. Как-то я с ним танцевала мазурку. Что он такое мне
говорил! Есть книжечка:"Un million de calembours"; [«Миллион каламбуров» (фр.).] так он оттуда все выкрадывает. И ржет, как какая-нибудь лошадь, после каждой глупости. Я еще удивляюсь, как мы рукава не кусаем с такими мужчинами.
И эта прелестная
женщина вот что мне
говорила...
Гулять! Никогда я не любила ходить, даже девочкой. Да нас совсем и не учат ходить. Кабы мы были англичанки — другое дело. Тех вон все по Швейцариям таскают. Как ведь это глупо, что я — молодая
женщина, вдова, пятнадцать тысяч доходу, и до сих пор не собралась съездить, ну хоть в Баден какой-нибудь. Правда, и там такие же мартышки, как здесь.
Поговорю с моим белобрысым Зильберглянцем. Он мне, может, какие-нибудь воды присоветует. Но ведь не теперь же в декабре.
Куртка обернулась… вижу:
женщина в крошечной маске. Я ее сейчас узнала. Это знаменитая L***. Она из актрис попала теперь в простые камелии. Une femme abjecte, à ce qu'on dit [Подлая
женщина, как
говорят (фр.).]. И какая она дрянная вблизи… худая, как спичка. Губы накрашены до гадости.
И как она мило сердилась на молодых людей,
говоря, что вот есть в Петербурге такие прелестные
женщины, как я; а эти"pinioufs", как она выразилась (пресмешное слово!), бегают за танцовщицами.
Говорит он очень хорошо. У него совсем особенная манера с
женщинами. Он сразу без всяких пошлостей и без умничанья приводит вас в хорошее расположение духа. Сейчас видно, что он на этом собаку съел.
— Анна Петровна милая, очень милая
женщина, —
говорит Домбрович. — Мы с ней давнишние приятели. Она еще девочкой, так сказать, в мое лоно изливала первые слезы над Вертером и над Яковом Пасынковым Тургенева.
— Полноте, — ответил он с умной и хорошей улыбкой. — Правда, вы меня заставили
говорить о себе. Я этого не жалую, и не к тому я вел речь. В свете было бы очень приятно жить многим, особенно
женщинам молодым и… (он помолчал) свободным, как вы, например. Вы когда-нибудь читали Ревизора…
Она
говорит, что у них там в Лондоне, когда соберутся в церковь, так находит такой восторг и на мужчин, и на
женщин, и начинают они пророчествовать.
Поверьте мне, что ни в одном городе в мире, ни в хваленом Кадиксе, ни в Венеции, ни в Вене, ни даже в Лондоне… о Париже я уж не
говорю… не попадается таких прелестных
женщин, как в Петербурге.
Была я у Вениаминовых. Сначала поехала с визитом. Что это за
женщина? Я ее совсем не понимаю. Она ведь по рождению-то из очень высоких. Все родство в таких грандёрах, что рукой не достанешь! Сама она, во-первых, так одевается, что ее бы можно было принять за ключницу. Принимает в раззолоченной гостиной, как
говорит Домбрович, а уж вовсе не подходит к такой обстановке.
Вениаминова верно считает меня литературной
женщиной. Она вдруг начала со мной
говорить о русских журналах. Вот уж попала-то. Но какие она выражения употребляет, о-ой!
И так мне стало смешно вспомнить, что я светская
женщина, что разные сановники
говорят со мной даже о вопросах, что я езжу к Вениаминовой, что я в известном кругу играю важную роль.
Да надо еще сказать, что я была девчонка, едва распустившийся цветок, достойна была хоть какой-нибудь грации, изящного обхождения… Тогда-то и нужно беречь
женщину и поэтизировать супружеские обязанности. А мужья-то нас и портят! Ни одного уголка не оставят они в нашей женской натуре без оскорбления. Теперь"дело мое вдовье", как
говорила нянька Настасья. La susceptibilité est un peu tardive! [Обидчивость несколько запоздалая! (фр.).]
— Вот теперь, голубчик мой, с тобой можно
говорить на человеческом языке. Ты стала
женщина — как следует: умеешь нравиться, умеешь одеваться, умеешь жить, умеешь любить.
Ведь у него не разберешь иногда: серьезно ли он
говорит или дурачится… Нельзя этого устроить так, чтоб не узнали! Да и потом надо, чтобы
женщины были между собою слишком близки. Как же иначе?
— В последний раз
говорю тебе, кто эти
женщины?
За чаем мы проболтали часа два. Я все занималась Капитолиной Николаевной, и мне было очень весело. Какая прелестнейшая
женщина и, главное, какая вкусная! От нее как-то иначе пахнет, чем от нас всех. Вот уж баба без всякой хитрости. Стоит только посмотреть на ее большие голубые иссера глаза, и вы увидите, что она добрая-предобрая, любит своего Бориньку, а еще больше любит кутнуть; она и веселится, где только может. Я ей
говорю...
— Маша, — начал он опять, — пожалуйста, не
говори про себя ничего лишнего. Ты поступаешь теперь, как
женщина, которая освободилась от какого-то кошмара. Предо мной тебе нечего ни защищаться, ни оправдываться. Ничего такого я не допущу. Слышишь! В тебе произошел кризис… Я скажу даже, что я не ожидал такого мгновенного действия одной минуты на твою совесть и нравственное чувство. Но все это, Машенька, не резон, чтобы преувеличивать свою вину, свое окаянство, как ты выражаешься.
— Послушай, Степа, одно из двух: или ты меня считаешь
женщиной навеки погибшей, и тогда брось меня, я не стою ни твоей дружбы, ни твоей помощи. Или ты не совсем в меня изверился, и в таком случае не щади меня, начинай
говорить со мной так, как следует.
Я слушала и проникалась. Степа
говорит совсем не так, как Домбрович. Он не играет словами. Он не подделывается к пониманию
женщины. Может быть, в другом настроении я бы ничего и не разобрала.
Я записала здесь, как можно вернее, то, что Лизавета Петровна
говорила в несколько приемов. Когда она дошла до падших
женщин, я не могла слушать ее спокойно. Точно будто она коснулась моих болячек…
О последних месяцах что и
говорить! Если я забыла даже, что в себе самой я оскверняю каждую секунду
женщину, так уж какие же мне могли приходить религиозные помыслы!..
При мне сегодня Лизавета Петровна села на кровать к одной очень изнуренной
женщине. Остальные собрались в кучку. Она им читала Евангелие.
Говорила она так же горячо, как всегда, и, что мне особенно понравилось, она не старалась вовсе подделываться к этим
женщинам. Если в них не все замерло, они, конечно, должны были чувствовать, что Лизавета Петровна не играет комедию, а глубоко любит их.
Лизавета Петровна
говорит по-французски прекрасно, с одушевлением и большим изяществом. Но я сейчас же увидала, что она не попадает в тон француженки. И к стыду моему я должна сознаться, что во мне оказалось больше талантов для сношений с
женщинами раззолоченных гостиных.
— Лизавета Петровна находит, что нужно поступить с этой
женщиной осторожнее и прямо к ней не являться, а сначала узнать обо всем хорошенько. Она
говорит, что нужно это сделать мужчине.
— Я нарочно все это тебе
говорю, Маша, чтоб ты потом не удивлялась… Я ведь должен буду разыгрывать роль петербургского жуира. Может быть, эта Марья Васильевна очень пикантная
женщина…
— Выслушай. Я и стал оспаривать. Оба мы погорячились — крупно
поговорили. С тех пор прошло около двух лет. Насмотрелся я в разных концах света на так называемых"падших
женщин". Был я, друг мой Маша, во всевозможные трущобах: и в лондонских матросских тавернах, и в улице с des Filles-Dieu в Париже… И скажу я, что приятель мой неправ в своем радикальном отрицании; но был бы прав, если б выставил одну только половину проституции.
Сколько раз
говорил я себе:"перемените обстановку Бюлье, представьте себе, что это обыкновенный светский салон, и каждая оригинальная девочка нашла бы себе место: сухая и сморщенная Nanna была бы нервная и капризная барынька, берущая эксцентричностью туалетов, Esther — еврейка, вышедшая из цветочного промысла, была бы крикливая, задорная чиновница, всегда скромно одетая, Amélie превратилась бы в девицу с английскими вкусами, толстая Berthe считалась бы cune gaillarde du faubourg Saint-Germain", хвастливая и более всех развращенная Henriette была бы одна из тех светских
женщин, у которых под сладкой улыбкой сидят все семь смертных грехов.
Падшие
женщины самый, и не
говорю безнадежный, но скороспелый вопрос.
Я тебе
говорил, что бесполезно развивание, начитывавье с чужого голоса разных хороших слов и мыслей
женщинам, неспособным ни на какое развитие.
Я задумалась. В самом деле, никогда я прежде ни с кем не
говорила о любви: ни с мужем, ни с Домбровичем, да и не мечтала об ней никогда, как другие
женщины.
— Вы все
говорите: она, т. е. какая-то сложенная из всех
женщин фигура. Припомните: речь шла о вас, вот о вас, именно: о Марье Михайловне. И вот вам-то и не следует совсем волноваться, а следует жить себе попросту. Чего вам еще больше: ум у вас есть, любите вы вашего сына, выходите замуж, будет у вас еще несколько человек детей. Любить вас будет муж не за психологию вашу…
Всем своим тоном он как будто хочет приучить меня жить, думать и
говорить попросту. Приучить! Ничего этого, конечно, у него и в помышлениях нет. Он человек сам по себе и уж за такое вздорное дело, как
женщина, конечно, не возьмется.
Он точно будто исповедовался вслух…
Говорил он все так же медленно и просто, как всегда, и сам может быть удивлялся, что начал рассказывать про себя
женщине.
Чтоб я была его женой, сознавая, что он будет меня любить, только как не злую, не скупую и не скучную
женщину? Чтоб я чувствовала ежесекундно глубокую пропасть моего pot-au-feu и его настоящей, духовной, самоотверженной жизни? Чтобы его нетребовательность и терпимость кололи меня хуже всякого ножа и
говорили про безвыходность моего невежества, моей узости, моей беспомощности пред теми вечными задачами, которым он служит и будет служить?
Неточные совпадения
— Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, — это ложный круг.
Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение
женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, —
говорил он.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его
женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для
женщины, не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только
женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала
говорить с ним.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты
говоришь, что он с ней
говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью теперь могла
говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни
женщины.