Неточные совпадения
Она
не договорила. Он
не стал и допрашивать. Они бы долго просидели так
на диване, в полуинтимных и неопределенных разговорах, если б из уборной, справа,
не вышла молодая женщина такой наружности и в таком эффектном туалете,
что оба они разом повернулись к ней лицом — и смолкли.
Остановился он в дверях и начал искать мелькнувшую перед ним голову с русыми косами и с белой шеей, выходившей так стройно из-под фрезы.
Не мог он
не сознать того,
что он действительно ищет глазами и эти косы, и эту шею. Там,
на эстраде, какая-то певица что-то такое выделывала; а в его ушах все еще звучал несколько густой, ясный и горячий голос двух самых простых фраз.
Он
не обиделся, сообразив,
что стоял
на самом проходе.
Он вдруг остановил нить своих сетований. Их тон выходил, помимо его желания, такой водевильный, такой добродушно-ворчливый, а ведь
на душе у него было гораздо тоскливее и тяжелее.
Что же делать?
Не выходило иначе; вряд ли бы вышло иначе, если б он собрался и совсем уйти из той серой и пресной сутолоки, которую все вокруг него звали"жизнью".
Никто и
не просил его жить для идеи, никто
не собирался с ним
на войну, никто даже
не подряжал его для схваток с личностями,
не то
что с принципами.
Но приходилось все-таки сознаться,
что на две лишних души"продовольствие"
не было обеспечено.
Весь этот неожиданный разговор с швейцаром приободрил Луку Ивановича; успокоительно подействовало
на него и то,
что госпожи Патера
не было дома, хотя он, отправляясь сегодня из дому, рассчитывал, быть может,
на другое.
Она повела головой так странно,
что он усмехнулся. Тем временем он продолжал ее рассматривать, насколько это можно было
на таком близком расстоянии. Во второй раз ему стало ее жаль, и смеяться он над ней
не мог; но и серьезно с ней беседовать тоже затруднялся. Его трогала ее искренность, какой-то внутренний огонек, цельность… В себе самом ничего этого он
не чувствовал, по крайней мере, в ту минуту.
Лука Иванович пришел в такое смущение,
что даже схватился за шапку. Но это было только
на одно мгновение. С ним заговорили и
не дали ему предаваться дальнейшему малодушию.
Вопрос этот вылетел так же стремительно, как и все предыдущие фразы. Но когда Лука Иванович взглянул
на говорившую, он тотчас же заметил резкий контраст между этими пышущими щеками и почти убитым взглядом, ни
на что не глядевшим.
Она начала
не то
что придираться к нему, но задавать разные такие вопросы,
на которые он затруднялся отвечать.
— Ку-ку, — повторила Настенька и тихо-тихо стала спускаться
на пол, выпячиваясь, как это делают маленькие дети, когда они
не держатся ни за
что руками.
Мартыныч принес что-то с собою в узле,
чего Татьяна в полумгле кухни разглядеть хорошенько
не могла. Узел этот он бережно поставил
на стул, прежде
чем снять пальто.
— Духу нет, как бы вам сказать… форсу такого. Сидит это по целым часам и перо грызет, и ничего
не может. Вот вы и прикиньте: коли
на каждую неделю, примерно, хотя по три дня — выйдет уж двенадцать день прогульных; по нашему с вами расчету, двухсот уже целковых и
не досчитался; а в остальные — тоже могут помехи быть: нездоровье там,
что ли, или ехать куда, или гости помешают. Да это еще я про обстоятельного человека говорю… иные и зашибаются, так тут ведь никакого предела нельзя положить…
— Да ведь, пожалуй, — перебила Анна Каранатовна, с движеньем правой руки, — вон у нас Лука Иваныч и трезвый совсем, а ведь тоже вот, как вы рассказываете: пишет день-другой, а там и расклеился; лежит, знай себе,
на диване, да морщится, все
на какой-то катар жалуется; читать-то читает, да
что в этом проку?.. А то так сидит-сидит у стола; я в щелку погляжу: совершенно как вы рассказываете, Иван Мартыныч, только перо-то у него деревянное, так он его
не грызет, а мусолит.
— Полноте, Христа ради, Анна Каранатовна! — вскричал он с краской
на лице. — Как вам
не стыдно? Опять вы эдакой разговор со мной ведете; я уж вам докладывал,
что крайности никакой
не имею. Тоже я и самому Луке Иванычу довольно говорил:
не пропадет! Ведь вы сами знаете, я
не этим одним живу.
— Много вы меня утешили! — выговорил Мартыныч с громким вздохом. — Для меня это дороже всякой награды, и, если уже позволите, Анна Каранатовна, пойти
на полную откровенность, я вам вот
что скажу: об вашей судьбе я уж
не однажды думал и боюсь вам изъяснить все,
что мне
на ум приходило, опять тоже и
на сердце…
—
На это, я вам доложу, Анна Каранатовна, немного нужно благородных чувств иметь: раз девушку полюбивши,
на ее родное дитя станешь смотреть, как
на свое кровное…
Не знаю, как другие, а я это очень могу понять-с, хотя в таком именно разе и
не приводилось еще быть. Это — первое дело-с. Стало, каков будет отец, так у него и в семье порядок пойдет. Теперича, если я дите моей жены понимаю, как свое, то как же мои собственные дети посмеют его в
чем укорять или поносить?..
— Дело бывалое-с, Анна Каранатовна, — с силою выговорил Мартыныч и поглядел
на нее так,
что она
не выдержала этого взгляда. Лицо ее стало сначала задумчивее, а потом получило выражение унылой неподвижности.
И он повернулся к столу, сунув бумажку так,
что, если б Мартыныч
не подхватил ее, она бы упала
на пол.
— А в том,
что вы вздумали извиниться за меня перед вашим приятелем, когда я об этом вас
не просил. Он
на меня работает, я ему и плачу: кажется, это ясно.
Он был уже
на ногах и даже одет,
чего с ним обыкновенно
не случалось, в начале девятого часа.
Не сразу бы догадался он,
что записка"собрата"пришла от девицы Гущевой, если б
не намек
на"обладательницу квартиры
на Сергиевской". Подчеркнутые два раза слова:"вас ждут" — заставили его улыбнуться; он представил себе узкие губы достойной особы, силящейся выразить добродушную иронию, и ему вдруг стало еще веселее,
чем в постели и во время умывания.
Но вслух ворчанья никакого
не вышло. Лука Иванович начал одеваться гораздо старательнее обыкновенного и, уже одетый, заметил,
что было слишком рано. Ему хотелось справиться насчет Настеньки; но он
не шел в комнату Анны Каранатовны,
не желая вызвать ничего похожего
на вчерашний разговор.
Через полчаса он, однако, прибрал кое-как
на столе; зато в угол у окна свален был весь бумажный хлам. Стол принял некоторый чиновничий вид, и даже
на самой середине положена была десть чистой бумаги. Лука Иванович
не сообразил,
что он порядочно-таки позапылился, убирая со стола в визитном туалете.
Она тоже
не желала разговоров с Лукой Иванычем и прямо послала ему чаю с Татьяной, между тем как обыкновенно звала его пить чай к себе. От Татьяны узнал Лука Иванович,
что"дите", т. е. Настенька, ведет себя как следует, сидит уже с куклами и
не кашляет. Он очень обрадовался тому,
что заходить
на другую половину ему незачем, и уже в начале одиннадцатого очутился
на улице.
— Ваших соображений, — заговорил он, уперев свои белые глаза в шапку Луки Ивановича, — я принять
на свой счет
не могу. Если у нас и
не было сразу такого условия, то я все-таки остаюсь при моем мнении. Тогда только я буду уверен,
что издание выйдет в надлежащий срок.
"Однако
что же это я?" — вдруг подумал Лука Иванович; но этот вопрос задал прежний"поденщик", а
не теперешний"кандидат
на прочное место". Когда нервы немножко поулеглись, Лука Иванович
не мог
не сознаться,
что он погорячился, и даже
на совершенно небывалый манер. Можно было ведь и отказаться, да иначе. А, по правде сказать, даже"рациональное требование"генерала
не представляло особенных трудностей. Теперь же — разрыв и потеря верной работы.
Генерал Крафт был еще подполковником, когда Лука Иванович"получил от него работу". С той самой поры этот военный
не переставал возбуждать в Луке Ивановиче раздражающее чувство: оно-то и сказалось в выходке у милютинских лавок.
Не зависть,
не личное зложелательство говорили в нем. Подполковник Крафт был для него скорее собирательным типом. Его положение представлялось Луке Ивановичу, как яркая противоположность того,
на что обречен он сам и ему подобные.
— Вы думаете — я дурачусь. Клянусь вам, я совершенно серьезна… ведь это так трудно в Петербурге напасть
на мужчину, хоть немножко из ряду вон… Извините,
что я вам это все прямо… Мне с вами хотелось бы побольше поговорить, да
не знаю, как это сделать.
— Да, надо, а то совсем будет плохо… Этот полковник Прыжов… хорошо себя ведет, я его за это люблю… Вы ведь знаете: когда мужчина, который может считать себя видным… ну, и в таком полку служит, начнет за кем-нибудь ухаживать и увидит,
что надеяться ему трудно…
на успех, он сейчас же разозлится и
не может даже продолжать знакомства… А m-r Прыжов — гораздо добрее или умнее, как хотите… Мы с ним и теперь большие друзья.
— А вот каким: пускай вы полюбуетесь
на всю мою пустоту… Она очень добрая и добродетельная, но с капелькой яда… И милее всего то,
что она считает меня совершенно наивной… думает,
что я ничего этого
не понимаю… Ну,
что ж: она этого хотела… и посидите здесь… посмотрите
на мой petit lever [маленький утренний прием (фр.).]… Слышите, опять позвонили?
Лука Иванович
не утерпел и поглядел
на m-me Патера глазами, говорившими:"да ему-то
что за дело до того,
что я литератор?"
И Лука Иванович, при всей своей незлобности,
не мог
не заметить,
что девица Гущева слегка принарядилась; даже волосы ее были
не то короче подстрижены,
не то причесаны
на другой манер.
—
Не думайте,
что я скрываю от нее мой взгляд… мои принципы! Я ни перед кем
не умею и
не желаю унижаться. Она очень хорошо знает, как я смотрю
на ее жизнь.
Лука Иванович отвернул от него голову и тут только заметил,
что на том месте, которое он занимал до ухода в столовую, помещалась новая мужская фигура, но уже
не военная.
— А здесь — разве мастерская? Вы ни
на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я
не хочу быть вашей сообщницей, — слышите! —
не хочу иметь
на совести то,
что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.
— Вовсе нет, Юлия Федоровна! — вскричал он. — Вовсе нет! Ничего подобного мне и в голову
не приходило; но к
чему такие излияния, скажите
на милость? Вы чужды всему этому; а я —
не проситель,
не капитан Копейкин, и генеральского места вы мне дать
не можете!..
— Только, пожалуйста, Лука Иванович,
не ворчите
на меня за то,
что я вас доставила домой так поздно.
На это он
не находил еще прямого ответа; но он верил,
что оно возможно, — и ему в эту минуту ничего больше
не надо было… Он отвечал за нее,она была егочеловек. Без всяких личных видов говорил он это;
не искал он себялюбивого счастья с ней,
не мечтал даже о наслаждениях, о сильном чувстве избранной женщины — нет!..
Ему отперли тотчас же: он
не дожидался и двух минут. Вместо Татьяны — со свечой в руке стояла
на пороге Анна Каранатовна. Лицо у ней было
не сонное, а скорее жесткое, с неподвижными глазами. Луке Ивановичу
не приводилось видеть у ней такого выражения. Он тотчас отвел от нее взгляд, да и вообще ему
не особенно понравилось то,
что Анна Каранатовна могла засвидетельствовать его очень позднее возвращение.
Но Анна Каранатовна точно
не слышала,
что он сказал; вошла в комнату, поставила
на стол свечу и тотчас же довольно тяжело опустилась
на стул.
—
Что мне вам рассказывать? вы видите сами, Лука Иваныч. Лгать я вам
не хочу: я ведь
не из ревности; с вами я так жила, потому
что человек вы добрый, а больше ничего у меня
не было. Теперь степенный человек меня любит, жениться
на мне хочет… слово я скажи. Вам я в тягость… к
чему же мне один срам
на себя брать, скажите
на милость? Я и прошу вас Христом Богом…
И он должен был сознаться,
что такбудет лучше. Настеньки он
не мог же отнимать у матери, а оставить при себе… где было ручательство,
что он обеспечит ей и добрый уход, и довольство? Ему хотелось верить перемене своего положения. — Сбудутся его мечты, прочно усядется он
на каком-нибудь крупном заработке — тем лучше!.. Всегда будет у него возможность дать средства
на солидное образование Настеньки. Да полно, хорошо ли еще превращать ее в барышню, хотя бы и «педагогичку», хотя бы и с испанским языком?..
Луку Ивановича схватило за сердце. Ему сделалось гораздо горче,
чем он ожидал, от мысли,
что, быть может, завтра этой кривоногой девочки
не будет здесь. А давно ли он ее призрел еще грудную, красную, болезненную, с коклюшем, нанимал кормилицу, когда мать заболела, давал денег
на пеленки,
на кофточки,
на баветки, часто сам водил ее
на помочах и заставлял ее повторять те слова, какие уже давались ее шепелявому детскому языку.
— Позвольте вам доложить, — стремительно схватил нить речи Мартыныч, —
что я бы и помышлять
не осмелился, если б
не мог себя оправить. У начальства я
на хорошем счету, позволение мне сию минуту дадут-с. Теперешнее жалованье… невесть какое, это действительно… между прочим, работы имею
на стороне достаточно, квартира казенная… А главный расчет,
что к Святой обещал мне генерал факторское место. Я, вы изволите, быть может, знать, к типографской части всегда склонность имел.
Луки Ивановича по целым дням
не бывало дома, и перевоз движимости совершался
не на его глазах. Перевозить было бы почти
что нечего у самой Анны Каранатовны: все ее добро состояло в своем и детском платье и белье; но Лука Иванович в первый же день настоял
на том, чтоб она взяла с собой всю мебель из ее спальни и Настенькиной комнаты. Сразу она
на это
не согласилась. Даже Татьяна, редко слушавшая разговоры господ, внутренно возмутилась и, подавая Луке Ивановичу кофе, сказала...
Татьяне вообще весь этот неожиданный поворот
не понравился. Анну Каранатовну она скорее недолюбливала и
не очень бы огорчилась, если б
на ее месте очутилась другая. Но ей
не хотелось сходить; покладливый, тихий характер"барина"приходился ей очень по нутру: она сознавала,
что всякий другой, походя, давал бы ей окрики за лень, сонливость и неопрятность; но она
не знала, оставит ли он ее при себе?
Она быстро вышла в коридор, — и через пять секунд Лука Иванович остался один в своей неприглядной"полухолостой"квартире, теперь превратившейся в настоящую холостую. Вернувшаяся Татьяна осведомилась насчет провизии
на обед; но Лука Иванович сказал ей,
что обедать он дома сегодня
не будет, да и
на ужин чтобы она
не трудилась готовить.
Были ли у нее семья, обязанности, горе, страхи, надежды — он решительно
не знал и чувствовал,
что необычайно трудно ему навести ее
на такие беседы, хотя она ничего
не бегает и ни от
чего не уклоняется.