Неточные совпадения
—
Ни в каком случае! Это и мать говорит, а она отроду не выдумывала. Не знаю, солгала ли на своем веку в одном каком важном
деле, хоть и не принимала никогда присяги. Отец-то Калерию баловал… куда больше меня. И все ее эти выдумки и поступки не то
что одобрял… а не ограничивал. Всегда он одно и то же повторял: «Мой первый долг — Калерию обеспечить и ее капиталец приумножить».
— Почему же ты не хочешь? — порывисто спросила она. — Думаешь, я тебе в этом не помощница?.. Нет, Вася, я хочу все
делить с тобой. Не в сладостях одних любовь сидит. Если я тебе полчаса назад сказала,
что без обеспечения нельзя женщине… верь мне… сколько бы у меня
ни оказалось впоследствии денег, я не для себя одной.
Чего же тебе от меня скрытничать!
Он был тогда в шестом классе и собирался в университет через полтора года. Отцу его, Ивану Прокофьичу, приходилось уж больно жутко от односельчан. Пошли на него наветы и форменные доносы, из-за которых он, два года спустя, угодил на поселение.
Дела тоже приходили в расстройство. Маленькое спичечное заведение отца еле — еле держалось. Надо было искать уроков. От платы он был давно освобожден, как хороший ученик,
ни в
чем еще не попадавшийся.
Болезнь уходила; Теркин ел и спал лучше, но с каждым
днем он казался страннее, говорил
ни с
чем «несуразные» вещи, — так докладывал о нем унтер и не на шутку побаивался его.
Забор садика женщин шел вдоль межи и неглубокого рва. По ту сторону начиналась запашка. Раз он приложился глазом к щели… Стоял яркий знойный
день. Солнце так и обливало весь четырехугольник садика. Только там не было
ни одного деревца. Впоследствии он узнал,
что женщины выдергивали деревца с корнями. Начальство побилось-побилось, да так и бросило.
— Не знаю-с! — перебил Перновский. — И не желаю, господин Теркин, отвечать вам на такие…
ни с
чем не сообразные слова. Надо бы иному разночинцу проживать до сего
дня в местах не столь отдаленных за всякое озорство, а он еще похваляется своим закоренелым…
— Помилуйте! — закричал он и подвинулся к Теркину. — Вы заведуете технической частью в акционерном
деле, вы прямо не замешаны, не значитесь
ни членом правления,
ни кассиром, и вдруг, оттого,
что дело связано, между прочим, и с производством, по которому мы давали свою экспертизу, вы сейчас — караул! И готовы стать на сторону тех, кто строчит доносы и бьет набат в заведомо шантажных газетчонках!.. Все это, чтобы выгородить свое цивическое целомудрие, ха, ха!..
И как Усатин
ни замазывал сути
дела, как
ни старался выставить все это «каверзой», с которой легко справиться, Теркин распознал,
что тот не на шутку смущен и должен будет прибегнуть к каким-нибудь экстренным мерам, разумеется, окольными путями.
У него на душе осталось от Кремля усиленное чувство того,
что он «русак». Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро. Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то,
что он среди бела
дня идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы
ни встретился с ними, он не побоится
ни за себя,
ни за беглянку.
— А
что, братцы, — заговорил Теркин, не покидая ласкового тона. — Вы ведь все знаете друг друга (оба лежавшие у костра приподнялись немного): вот у меня на
днях выхватили бумажник, у Воскресенских ворот, на конке… денег четыреста рублей. Их теперь, известное
дело, и след простыл. Мне бы бумаги вернуть… письма нужные и одну расписку… Они ведь все равно господам рыцарям тумана
ни на
что не пригодятся.
Теркин слушал его, опустив немного голову. Ему было не совсем ловко. Дорогой, на извозчике, тот расспрашивал про
дела, поздравил Теркина с успехом; про себя ничего еще не говорил. «История» по акционерному обществу до уголовного разбирательства не дошла, но кредит его сильно пошатнула. С прошлого года они нигде не сталкивались,
ни в Москве,
ни на Волге. Слышал Теркин от кого-то,
что Усатин опять выплыл и чуть ли не мастерит нового акционерного общества.
Она, точно медоточивая струя, зажурчала: «
Что нам, сестрица, считаться, — Серафима передразнивала голос Калерии, — ежели вы сами признаете,
что дяденька оставил вам капитал для передачи мне, это уж
дело вашей совести с тетенькой; я
ни судиться,
ни требовать не буду.
— Как же иначе-то?.. Ведь нельзя же так оставить все. Серафима теперь у тетеньки… Как бы она меня там
ни встретила, я туда поеду… Зачем же я ее буду вводить в новые грехи? Вы войдите ей в душу. В ней страсть-то клокочет, быть может, еще сильнее.
Что она, первым
делом, скажет матери своей: Калерия довела меня до преступления и теперь живет себе поживает на даче, добилась своего, выжила меня. В ее глазах я — змея подколодная.
— Испугались — это точно. Да как же вы хотите, чтобы было иначе?.. Страх, умственный мрак, вековая тягота — вот его школа!.. Потому-то все мы, у кого есть свет, и не должны знать никакого страха и продолжать свое
дело…
что бы нам
ни посылала судьба.
Да и о
чем писать? С тех пор как она в Заводном,
день за
днем мелькают — и
ни за
что нельзя зацепиться. Спать можно сколько хочешь, пожалуй, хоть не одеваться, как следует, не носить корсета. Гости — редки… Предводитель заезжает; но он такой противный — слюнявый и лысый — хоть и пристает с любезностями. Папа по
делам часто уезжает в другое имение, в Кошелевку, где у него хутор; в городе тоже живет целыми неделями — Зачем? Она не знает; кажется, он нигде не служит.
Она и без того побаивается тети Павлы. С ней она больше молчит,
ни одним словом ей не возражает. В доме эта тетка — главное лицо, и папа ее побаивается. Все ее считают ужасно умной.
Что ж тут мудреного? Целые
дни лежит в длинном кресле с пюпитром и думает или книжку читает. Сажала она ее читать себе вслух, но осталась недовольна...
Будь он, Теркин, на его месте, он
ни за
что бы не выдал себя, не согласился бы играть роль не то наперсника, не то парламентера, да еще отправляясь улаживать
дело на несколько сот тысяч.
Ей стало стыдно сильнее,
чем за обедом, и как не бывало
ни разу прежде, особенно после угощений в комнате тети Марфы. Сегодня она не выпила
ни глотка наливки. Ведь она приучалась к сладкому хмелю. Нянька Федосеевна стала это замечать и еще третьего
дня стыдила ее,
что из нее хотят сделать „негодницу“ и добиться того, чтобы отец выгнал ее… Она раскричалась на няньку и даже — в первый раз — затопала ногами. А вдруг как это правда?
— Я все помалчивал… Пускай, мол, выскажется до самого
дна. Да почему и не предположить,
что такая величина, как я, польстится на то, чтобы вступить в союз с господином таксатором…
Ни больше
ни меньше, как всех мы должны провести и вывести Низовьева, Черносошного, вас, Василий Иваныч, и — в лице вашем — всю компанию.
— Та-та-та! — перебил Теркин и махнул рукой. Без жалких слов, Павла Захаровна, без жалких слов… Я вам нужен. И кроме меня в эту минуту никто у Ивана Захарыча лесной его дачи за хорошую цену не купит. Только наша компания может это себе позволить. И усадьбу с парком компания не купит без моего особого ходатайства. Следственно, извольте выбирать: или сделайте порядочное
дело и не обижайте
ни в
чем не повинной девушки, не развращайте ее, да еще так предательски…
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите
ни слова поговорить о
деле. Ну
что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Хлестаков. Да
что? мне нет никакого
дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь,
что у меня нет
ни копейки.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да
что в самом
деле? Я такой! я не посмотрю
ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий
день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
)Мы, прохаживаясь по
делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому
что я не так, как иной городничий, которому
ни до
чего дела нет; но я, я, кроме должности, еще по христианскому человеколюбию хочу, чтоб всякому смертному оказывался хороший прием, — и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За
дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!