Неточные совпадения
Теркин прошелся по палубе и сел у другого борта, откуда ему видна была группа из красивой блондинки и офицера, сбоку от рулевого. Пароход
шел поскорее. Крики матроса прекратились, на мачту подняли цветной фонарь, разговоры стали гудеть явственнее в тишине вечернего воздуха.
Больше версты «Бирюч» не встречал и не обгонял ни одного парохода.
Лицо Теркина заметно хмурилось, и глаза темнели. Старая обида на крестьянский мир села Кладенца забурлила в нем. Еще удивительно, как он мог в таком тоне говорить с Борисом Петровичем о мужицкой душе вообще. И всякий раз, как он нападет на эти думы, ему ничуть не стыдно того, что он
пошел по деловой части, что ему страстно хочется быть при
большом капитале, ворочать вот на этой самой Волге миллионным делом.
— Нет, не нужно.
Идите!.. Ведь мы
больше не увидимся.
Пароход «Бирюч» опять пробирался по сомнительному плёсу, хотя и
шел к низовьям Волги и уже миновал две-три
больших стоянки.
— Поверите ли, — отозвался Теркин, сдерживая звук голоса, — ведь
больше десяти лет минуло с той поры — и так меня всего захватило!.. Вот проходил и просидел на палубе часа два. Уж солнце садиться стало. А я ничего и не заметил, где
шли, какими местами.
С реки
шел розовый отблеск заката. Позади высил ся город, мягко освещенный, с полосами и
большими пятнами зелени по извилинам оврагов. Белые и красные каменные церкви ярко выделялись в воздухе, и кресты горели искрами.
Аксинья отворила ей дверь в
большую низковатую комнату с тремя окнами. Свет сквозь полосатые шторы ровно обливал ее. Воздух стоял в ней спертый. Окна боялись отпирать. Хорошая рядская мебель в чехлах занимала две стены в жесткой симметрии: диван, стол, два кресла. В простенках узкие бронзовые зеркала. На стенах олеографии в рамах. Чистота отзывалась раскольничьим домом. Крашеный пол так и блестел. По нем от одной двери к другой
шли белые половики. На окнах цветы и бутыли с красным уксусом.
Где же ей взять наружностью против Симочки! А все-таки, когда она здесь жила перед тем, как в Петербурге в «стриженые» сбежала, ст/оящие молодые люди почитали ее
больше, чем Симочку, хоть она и по учению-то
шла всегда позади.
И с той самой поры она считает себя гораздо честнее. Нужды нет, что она вела
больше года тайные сношения с чужим мужчиной, а теперь отдалась ему, все — таки она честнее. У нее есть для кого жить. Всю свою душу отдала она Васе, верит в него, готова
пойти на что угодно, только бы он
шел в гору. Эта любовь заменяла ей все… Ни колебаний, ни страха, ни вопросов, ни сомнений!..
Туда они и
шли с Дубенским, — так звали техника с завода из-за Волги. Тот также приехал по делу. И у него была «
большая спешка» видеть Арсения Кирилыча.
С каждыми пятью минутами он все
больше и
больше запутывался, после того, как пришел к твердому выводу: на посулы Усатина не
идти.
Только вчера «обмундировались» они, как шутя отзывался Теркин. Он купил почти все готовое на Тверской и в пассажах. Серафима обшивалась дольше, но и на нее
пошло всего три дня; два платья были уже доставлены от портнихи, остальное она купила в магазинах. Ни ей, ни ему не хотелось транжирить, но все-таки у них вышло
больше шестисот рублей.
Офицер положил перед Теркиным на подоконник
большой, уже потрепанный альбом и лениво
пошел в другую комнату.
Чувство пренебрежительного превосходства не допустило его
больше до низких ощущений стародавней обиды за себя и за своего названого отца… Издали снимет он шляпу и поклонится его памяти, глядя на погост около земляного вала, где не удалось лечь Ивану Прокофьичу. Косточки его, хоть и в другом месте, радостно встрепенутся. Его Вася, штрафной школьник, позорно наказанный его «ворогами»,
идет по Волге на всех парах…
В Мироновку он так и не попал, а
пошел назад, к порубке. Ходьбы было не
больше часа. В восьмом часу к чаю он будет на даче. Глухонемой поглядел на него удивленными и добрыми глазами и вернулся к телеге.
И у себя наверху он не мог заснуть до второго часа ночи, ходил долго взад и вперед по своей светелке, курил, медленно раздевался и в постели не смыкал глаз
больше двух часов; они
пошли спать около одиннадцати.
Одна Серафима не привыкла ни умываться, ни одеваться. Она торопила горничную, нашла, что утренний пеньюар нехорошо выглажен; волосы она наскоро заправила под яркую фуляровую наколку, которая к ней очень
шла; но все-таки туалет взял
больше получаса.
Сон не
шел. Теркин проворочался
больше получаса, потом вытянул ноги, уперся ими в нижнюю стенку кровати и заложил руки за голову.
— Ради Создателя, Василий Иваныч, простите вы ей! Это она в безумии. Истерика! Вы не знаете, вы — мужчина. Надо с мое видеть. Ведь она истеричка, это несомненно… Прежде у нее этого не было. Нажила… Не оставляйте ее там взаперти.
Пошлите Степаниду… Я и сама бы… да это еще
больше ее расстроит. Наверно, с ней галлюцинации бывают в таких припадках.
— Воля ваша, — выговорил он, все еще стоя у кровати, — не могу я к ней
идти… Горничную пущу.
Больше не требуйте от меня… Ах вы!.. Вот перед кем надо дни целые на коленях стоять!
Нищие, двумя вереницами, и до ворот и после них, у перил прохода, стояли, сидели и лежали и на разные голоса причитали, так что гул от них полз вплоть до паперти
большой церкви, стоящей вправо, куда
шло главное русло народа.
Народ уже отхлынул из Успенского собора. Средина церкви была почти пуста. У иконостаса, справа, служили на амвоне молебны, спешно, точно вперегонку. Довольно еще густая толпа,
больше всех из простонародья, обступила это место и толкалась к иконостасу. Пучки свечей на паникадилах бледно мигали, голоса пели жидко и торопливо. По церкви взад и вперед бродили богомольцы, глазея на стенную живопись. Изредка показывались монах или служка и лениво
шли к паперти.
Базарная улица вся полна деревянных амбаров и лавок, с навесами и галерейками. Тесно построены они, — так тесно, что, случись пожар, все бы «выдрало» в каких-нибудь два-три часа. Кладенец и горел не один раз. И ряды эти самые стоят не
больше тридцати лет после пожара, который «отмахал» половину села. Тогда-то и
пошла еще горшая свара из-за торговых мест, где и покойный Иван Прокофьич Теркин всего горячее ратовал за общественное дело и нажил себе лютых врагов, сославших его на поселение.
Узнал он, продолжая вести себя как заезжий «барин», что в день
идет у них до пяти кулей крупичатой муки, а во время макарьевской ярмарки — и
больше.
Она не допустила бы его до всех глупостей, какие он наделал с тех пор — вот уже
больше двадцати лет — если б не
пошла на сделку с самой собою, с своей женской злобностью.
Роста он был очень
большого, вершков десяти с лишком, худощавый, узкий в плечах, с очень маленькой круглой головой, белокурый. Мелкие черты завялого лица не
шли к такому росту. Он носил жидкие усики и брил бороду. Рот с плохими зубами ущемлялся в постоянную кисловатую усмешку. Плоские редкие волосы он разделял на, лбу прямым пробором и зачесывал на височках. Голову держал он высоко, немного закидывая, и ходил почти не сгибая колен.
Дела
идут скверно. И с каждым годом все хуже. Думал он заложить лесную дачу. Банк оценил ее слишком низко. Но денег теперь нет нигде. Купчишки сжались; а
больше у кого же искать? Сроки платежа процентов по обоим имениям совпадали в конце июня. А платить нечем. До сих пор ему устраивали рассрочки. В банке свой брат — дворянин. И директор — председатель, и двое других — его товарищи.
Какие у него
большие глаза! И совсем не такие, как у Николая Никанорыча. И борода славная… Немножко с рыжиной. Но это ничего!.. А ростом он чуточку ниже отца… И плечи широкие, весь стан — величавый. Позади его Николай Никанорыч кажется жидким. И точно он у него на службе… Отец
идет немного сбоку и что-то ему показывает. Лицо у него, как всегда, с достоинством; но перед гостем он — хоть и выше его — тоже старается.
— Все, все хотят они спустить, — она кивнула головой туда, где стоял
большой дом. — Сначала это имение, а потом и то, дальнее. Старшая сестрица отберет все у братца своего, дочь доведет до распутства и вы гонит…
иди на все четыре стороны. Вы — благородный человек, меня не выдадите. Есть во мне такое чувство, что вы, Василий Иваныч, сюда не зря угодили. Это перст Божий! А коли нет, так все пропадом пропадет, и Саня моя сгинет.
— Поет, прыгает… кровь-то, известное дело, играет в ней. Кто первый подвернется… Я небось вижу от себя, из своей каморки… что ни день — они ее толкают и толкают в самую-то хлябь. И все прахом
пойдет. Горбунья и братца-то по миру пустит, только бы ей властвовать. А у него, у Ивана-то Захарыча, голова-то, сами, чай, изволите видеть, не больно
большой умственности.
— Меня сейчас все обступили. И горбуля, и братец их… и ловкач таксатор: что, мол, за особа? Не желает ли как-нибудь помешать продаже?.. Уж не знаю, почему они так вдруг заподозрили. Говорят, по делу приехала, Василия Иваныча увела в сад, и сначала в беседке сидели, а потом вниз
пошли. И в недолгом времени барыня эта прошла цветником в экипаж… В
большом находятся смущении и просили вас отыскать. Ха-ха!.. А вы в целости и невредимости находитесь!
За чащей сразу очутились они на берегу лесного озерка, шедшего узковатым овалом. Правый затон затянула водяная поросль. Вдоль дальнего берега
шли кусты тростника, и желтые лилиевидные цветы качались на широких гладких листьях. По воде,
больше к средине, плавали белые кувшинки. И на фоне стены из елей, одна от другой в двух саженях, стройно протянулись вверх две еще молодые сосны, отражая полоску света своими шоколадно-розовыми стволами.