Неточные совпадения
Во второй раз он окликнул капитана звучным голосом, в котором было гораздо
больше чего-то юношеского, чем в фигуре и лице мужчины
лет тридцати.
Он в это время лежал на диване своей каюты, предоставленной ему от товарищества, как будущему пайщику, и только сквозь узкие окна видел полосу берега, народ на пристани, два-три дома на подъеме в гору, часть рядов с «галдарейками», все — знакомое ему
больше двадцати пяти
лет.
Она — жена судейского, служащего здесь
больше пяти
лет, да еще в такой должности, как следователь самого главного участка в городе.
Она придет. Она должна была ждать минуты свидания с тем же чувством, как и он. Но он допускал, что Серафима отдается своему влечению цельнее, чем он. И рискует
больше. Как бы она ни жила с мужем, хорошо или дурно, все-таки она барыня, на виду у всего города, молоденькая бабочка, всего по двадцать первому
году. Одним таким свиданием она может себя выдать, в лоск испортить себе положение. И тогда ей пришлось бы поневоле убежать с ним.
— Боюсь я вот чего, Вася, — она продолжала еще тише, — дела-то отцовы позамялись в последние
годы. Я сама думала, да и в городе долго толковали, что у него
большой капитал, кроме мельницы, где они живут.
Теркин кивнул головой, слушая ее; он знал, что мельница ее отца, Ефима Спиридоныча Беспалова, за городом, по ту сторону речки, впадающей в Волгу, и даже проезжал мимо еще в прошлом
году. Мельница была водяная, довольно старая, с жилым помещением, на его оценочный глазомер — не могла стоить
больше двадцати, много тридцати тысяч.
Уже и тогда Перновский смотрел таким же старообразным и высохшим, а ему не было
больше тридцати трех-четырех
лет; только на щеках у него показывалась часто подозрительная краснота с кровяными жилками…
Теркина Перновский особенно донимал: никогда не ставил ему «пяти», говорил и в совете, и в классе, что у кого хорошие способности, тот обязан вдесятеро
больше работать, а не хватать все на
лету. С усмешкой своего злобного рта он процеживал с кафедры...
Даже по прошествии десяти с лишком
лет Теркин не мог дать себе ясного отчета в том, чего в нем было
больше — притворства или настоящей психопатии? По крайней мере, в первые дни после того, как он бросился на лазаретного сторожа, и доктор с Терентьевым начали верить в его умственное расстройство; быть может, одна треть душевного недомогания и была, но долю притворства он не станет и теперь отрицать. В нем сидела тогда одна страстная мысль...
— Поверите ли, — отозвался Теркин, сдерживая звук голоса, — ведь
больше десяти
лет минуло с той поры — и так меня всего захватило!.. Вот проходил и просидел на палубе часа два. Уж солнце садиться стало. А я ничего и не заметил, где шли, какими местами.
На тебе: любила два
года, ездила на свидания в Нижний, здесь видалась у тебя под носом и ушла, осрамила тебя
больше, чем самое себя»…
В Теркине в последние
годы совсем заглохли призывы верующего.
Больше пяти
лет он не бывал у исповеди. Его чувство отворачивалось от всего церковного. Духовенства он не любил и не скрывал этого; терпеть не мог встретить рясу и поповскую шапку или шляпу с широкими полями.
Про нее рассказывали, что она барышня хорошей фамилии, чуть не княжна какая-то; ушла на сцену против воли родителей; пока ведет себя строго, совсем еще молоденькая, не
больше как
лет семнадцати.
— Так вы теперь в
больших делах? — начал Усатин, как бы перебивая самого себя. — И в один
год. У кого же вы тогда раздобылись деньжатами, — помните, ко мне в усадьбу заезжали?
— И теперь мне не нужно… Я вольная птица. Кого хочу, того и люблю. Не забывай этого! Жизни не пожалею за любимого человека, но цепей мне не надо, ни подаяния, ни исполнения долга с твоей стороны. Долг-то ты исполнишь!
Больше ведь ничего в таком браке и не будет… Я все уразумела, Вася: ты меня не любишь, как любил
год назад… Не лги… Ни себе, ни мне… Но будь же ты настолько честен, чтоб не притворяться… Обид я не прощаю… Вот что…
Давно он там не был,
больше пяти
лет. В последний раз — выправлял свои документы: метрическое свидетельство и увольнительный акт из крестьянского сословия. Тогда во всем селе было всего два постоялых двора почище, куда въезжали купцы на
больших базарах, чиновники и помещики. Трактиров несколько, простых, с грязцой. В одном, помнится ему, водился порядочный повар.
Базарная улица вся полна деревянных амбаров и лавок, с навесами и галерейками. Тесно построены они, — так тесно, что, случись пожар, все бы «выдрало» в каких-нибудь два-три часа. Кладенец и горел не один раз. И ряды эти самые стоят не
больше тридцати
лет после пожара, который «отмахал» половину села. Тогда-то и пошла еще горшая свара из-за торговых мест, где и покойный Иван Прокофьич Теркин всего горячее ратовал за общественное дело и нажил себе лютых врагов, сославших его на поселение.
Заложил он город, и с тех самых пор земляная твердыня еще держится
больше семисот
лет…
— Так, значит, я не ошибся! — возбужденно сказал настоятель. — Ваша фамилия сейчас мне напомнила… Вот отец казначей здесь внове, а я
больше пятнадцати
лет живу в обители. Прежде здешние дела и междоусобия чаще до меня доходили. Да и до сих пор я имею сношения с местными властями и крестьянскими н/абольшими… Так вы будете Теркина… как бишь его звали… Иван Прокофьич, никак… если не ошибаюсь?..
Теркин все им рассказал: про ссылку отца, про свое ученье и мытарства, про то, как он
больше пяти
лет не заглядывал в Кладенец — обиду свою не мог забыть, а теперь вот потянуло, не выдержал, захотелось и во дворе побывать, где его, подкидыша, приняли добрые люди.
За чаем, в одной из парадных комнат, сидели они впятером. Хозяин, на вид лавочник, черноватый моложавый человек
лет за пятьдесят, одетый «по — немецки», с рябинами на смуглом лице, собранном в комочек, очень юркий и ласковый в разговоре. Остальные
больше смотрели разжившимися крестьянами, в чуйках и высоких сапогах. Один из них, по фамилии Меньшуткин, был еще молодой малый. Двое других прозывались Шараев и Дубышкин.
Все они ругали бывшего старшину Малмыжского, которому удалось поставить себе в преемники своего подручного, такого же «выжигу» и «мошейника», и через него он по-прежнему мутит на сходах и, разжившись теперь достаточно, продолжает представлять из себя «отца — благодетеля» кладенецкой «гольтепы», спаивает ее, когда нужно, якобы стоит за ее нужды, а на самом деле только обдирает, как самый злостный паук, и науськивает на тех, кто уже
больше пятнадцати
лет желает перейти на городовое положение.
Знает она, зачем сестра ездила и в Москву,
лет больше десяти назад…
Она не допустила бы его до всех глупостей, какие он наделал с тех пор — вот уже
больше двадцати
лет — если б не пошла на сделку с самой собою, с своей женской злобностью.
Дела идут скверно. И с каждым
годом все хуже. Думал он заложить лесную дачу. Банк оценил ее слишком низко. Но денег теперь нет нигде. Купчишки сжались; а
больше у кого же искать? Сроки платежа процентов по обоим имениям совпадали в конце июня. А платить нечем. До сих пор ему устраивали рассрочки. В банке свой брат — дворянин. И директор — председатель, и двое других — его товарищи.
Хрящева ему рекомендовали в Москве. Он учился когда-то в тамошней сельскохозяйственной школе, ходил в управляющих
больше двадцати
лет, знал землемерную часть, мог вести и винокуренный завод, но льнул
больше всего к лесоводству; был вдов и бездетен.
— Вася!.. Что ж это мы…
Больше десяти
лет не видались и сейчас перекоряться… Это, брат, не ладно. — Он поглядел на полуотворенную дверь в следующую комнату. — Пожалуйста… притвори-ка.
И вот до сих пор меня нет-нет, да и всколыхнет, как подумаю, что этот самый заем дал мне ход; от него я в два
года стал коли не миллионщиком, каким ты меня считаешь, так человеком в
больших делах.
„Петька“ оказался таким же „гунявцем“, каким обещал сделаться
больше десяти
лет назад.
Слушая его, Теркин курил и не поднимал на него глаз. Прежде —
года два назад — он бы его оборвал, ему стало бы досадно, что вот такой простец, служащий под его началом, в мелком звании, и вдруг точно подслушал и украл у него мысль, назревавшую в нем именно теперь, и дал ей гораздо
большую ширь; задумал такое хорошее, исполнимое дело.
— Потому что в брак она вступает редко — раз в шесть, в семь
лет, а не ежегодно, как столько других произрастаний. Ей приходится вести жизнь строгую. На постноядении стоит всю жизнь — и в какие выси поднимается. На чем держится корнями, сами изволите знать. Потому и не может она вокруг себя разводить густой подлесок, обречена на одиночество, и под нею привольно только разве вереску. Но и в нем есть
большая краса. Не угодно ли поглядеть… Вон он в полном цвету!