Неточные совпадения
Он в это время лежал на диване своей каюты, предоставленной ему от товарищества, как будущему пайщику, и только сквозь узкие окна видел полосу берега, народ на пристани, два-три дома на подъеме в гору, часть рядов с «галдарейками», все — знакомое ему
больше двадцати пяти лет.
Он слушал и изумлялся, что это все она рассказывает совсем незнакомому человеку и вовсе не по простоте. В ней ума было
больше, чем в остальных
двух женщинах, и никакой наивности. Оттого это так и случилось, что они друг к другу подошли сразу, как бывает всегда в роковых встречах.
Пароход «Бирюч» опять пробирался по сомнительному плёсу, хотя и шел к низовьям Волги и уже миновал две-три
больших стоянки.
Обширная усадьба, несколько деревянных бараков, два-три
больших каменных корпуса, паровая машина стучит целый день, освещение электрическое, в кухне все стряпают на пару, даже жаркое выходит готовым из парового шкапа; вокруг поля есть запашка, рига, скотный двор, кузница. В каждом отделении — мужском и женском — мастерские. Буйные особо, и у них садики, где их держат в хорошую погоду почти целый день. Ему предложил директор выбрать какое-нибудь ремесло. Он взял кузнечное.
— Поверите ли, — отозвался Теркин, сдерживая звук голоса, — ведь
больше десяти лет минуло с той поры — и так меня всего захватило!.. Вот проходил и просидел на палубе часа
два. Уж солнце садиться стало. А я ничего и не заметил, где шли, какими местами.
Пароход проходил между крутым берегом и лесистым островом. На острове виднелся
большой костер. Стояли, кажется,
две избенки.
Аксинья отворила ей дверь в
большую низковатую комнату с тремя окнами. Свет сквозь полосатые шторы ровно обливал ее. Воздух стоял в ней спертый. Окна боялись отпирать. Хорошая рядская мебель в чехлах занимала
две стены в жесткой симметрии: диван, стол,
два кресла. В простенках узкие бронзовые зеркала. На стенах олеографии в рамах. Чистота отзывалась раскольничьим домом. Крашеный пол так и блестел. По нем от одной двери к другой шли белые половики. На окнах цветы и бутыли с красным уксусом.
Что было, то прошло! Он ее любит… Она ему принадлежит! Чего же
больше? Еще неделя,
две — и не будет ее в этих постылых комнатах.
На тебе: любила
два года, ездила на свидания в Нижний, здесь видалась у тебя под носом и ушла, осрамила тебя
больше, чем самое себя»…
Только вчера «обмундировались» они, как шутя отзывался Теркин. Он купил почти все готовое на Тверской и в пассажах. Серафима обшивалась дольше, но и на нее пошло всего три дня;
два платья были уже доставлены от портнихи, остальное она купила в магазинах. Ни ей, ни ему не хотелось транжирить, но все-таки у них вышло
больше шестисот рублей.
Он вспомнил, что Серафима просила его привезти ей два-три оренбургских платка: один
большой, рублей на десять, да
два поменьше, рубля по четыре, по пяти.
Низковатая
большая эстрада стояла с инструментами к левому углу. Певицы разбрелись по соседним комнатам. Две-три сидели за столом и пили чай. Мужчины хора еще не показывались.
Наверху в башне Теркин начал медленно раздеваться и свечи сразу не зажег. В
два больших окна входило еще довольно свету. Было в исходе десятого часа.
Не
больше ста сажень сделали они между
двумя полосами сжатой ржи, как, выйдя на изволок, увидали деревню.
Он обернулся на окно, завешенное шторой. Ему было невдомек, сколько он спал; вряд ли
больше двух-трех часов.
Наискосок от окна, на платформе, у столика стояли
две монашки в некрасивых заостренных клобуках и потертых рясах, с книжками, такие же загорелые, морщинистые, с туповатыми лицами, каких он столько раз видал в городах, по ярмаркам и по базарам торговых сел, непременно по
две, с кружкой или книжкой под покровом. На столе лежали для продажи изделия монастыря — кружева и вышивания… Там до сих пор водятся
большие мастерицы; одна из них угодила во дворец Елизаветы Петровны и стала мамкой императора Павла.
Нищие,
двумя вереницами, и до ворот и после них, у перил прохода, стояли, сидели и лежали и на разные голоса причитали, так что гул от них полз вплоть до паперти
большой церкви, стоящей вправо, куда шло главное русло народа.
Давно он там не был,
больше пяти лет. В последний раз — выправлял свои документы: метрическое свидетельство и увольнительный акт из крестьянского сословия. Тогда во всем селе было всего
два постоялых двора почище, куда въезжали купцы на
больших базарах, чиновники и помещики. Трактиров несколько, простых, с грязцой. В одном, помнится ему, водился порядочный повар.
Базарная улица вся полна деревянных амбаров и лавок, с навесами и галерейками. Тесно построены они, — так тесно, что, случись пожар, все бы «выдрало» в каких-нибудь два-три часа. Кладенец и горел не один раз. И ряды эти самые стоят не
больше тридцати лет после пожара, который «отмахал» половину села. Тогда-то и пошла еще горшая свара из-за торговых мест, где и покойный Иван Прокофьич Теркин всего горячее ратовал за общественное дело и нажил себе лютых врагов, сославших его на поселение.
— Ну так что же? — уж с
большим задором возразил Мохов. — Какое же здесь крестьянство, скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных
две статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет… Есть еще каменоломня… Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы с мелких обывателей… А теперь доход-то весь плёвый, да половину его уворуют… Так-то-с!
Комната Павлы Захаровны — длинная, в
два окна — пропахла лекарствами, держалась неопрятно, заставленная неуютно
большой кроватью, креслом с пюпитром, шкапом с книгами. В ней было темно от спущенных штор и сыровато. Почти никогда ее не проветривали.
По
двум имениям, назначенным в продажу, ссуда оказалась вдвое
больше стоимости.
Он был прежде председателем управы. И когда сдавал должность, оказалась передержка. Тогда дело замяли, дали ему время внести в несколько сроков. Теперь в опеке завелись сиротские и разные другие деньги. Иван Захарыч сдал ему сполна
больше двадцати тысяч, и с тех пор стало известно, что по
двум имениям, находящимся в пожизненном пользовании жены, хранятся процентные бумаги от выкупов, которые состоялись поздно — уже после того, как он ушел из предводителей. Кажется, тысяч на тридцать, если не
больше.
И вот до сих пор меня нет-нет, да и всколыхнет, как подумаю, что этот самый заем дал мне ход; от него я в
два года стал коли не миллионщиком, каким ты меня считаешь, так человеком в
больших делах.
Она сорвала еще цветок, но
больше не ощипывала, а загляделась на свою ручку. Ей она показалась смешной, почти уродливой. Но гость — это она заметила — раза
два кинул боковой взгляд на ее руки, когда она держала ими нож и вилку.
Слушая его, Теркин курил и не поднимал на него глаз. Прежде — года
два назад — он бы его оборвал, ему стало бы досадно, что вот такой простец, служащий под его началом, в мелком звании, и вдруг точно подслушал и украл у него мысль, назревавшую в нем именно теперь, и дал ей гораздо
большую ширь; задумал такое хорошее, исполнимое дело.
За чащей сразу очутились они на берегу лесного озерка, шедшего узковатым овалом. Правый затон затянула водяная поросль. Вдоль дальнего берега шли кусты тростника, и желтые лилиевидные цветы качались на широких гладких листьях. По воде,
больше к средине, плавали белые кувшинки. И на фоне стены из елей, одна от другой в
двух саженях, стройно протянулись вверх
две еще молодые сосны, отражая полоску света своими шоколадно-розовыми стволами.