Неточные совпадения
Эта незыблемая, непоколебимая вера в
то, что истина дана в мистическом восприятии, что нельзя двигаться, нельзя подниматься,
не имея под собой твердыни божественного,
не имея благодатной помощи, будучи оставленным и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
В ней сознательно проводится метод исхождения, а
не прихождения, исхождения из
того, что открылось, увиделось как свет, а
не прихождения к
тому, что еще
не открылось,
не увиделось и погружено в
тьму.
Претензия эта оправдывается
тем, что истина
не мною выдумана и открыта, ибо я исповедую религию Христа.
Августин
не был наукой, он был что-то,
то, о чем пишут научные исследования.
Мало кто уже дерзает писать так, как писали прежде, писать что-то, писать свое, свое
не в смысле особенной оригинальности, а в смысле непосредственного обнаружения жизни, как
то было в творениях бл. Августина, в писаниях мистиков, в книгах прежних философов.
Великое значение Ницше для нашей эпохи в
том и заключается, что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века, был самой жизнью, криком ее глубин, а
не — о жизни.
Когда люди
не имеют абсолютной, непоколебимой уверенности,
то легче и лучше говорить и писать о чем-то, а
не что-то, — меньше ответственности.
Говорю это смело и
не без гордости, ибо неприлично относиться смиренно к
тому, что дает Церковь».
И после
того как философия была превращена Гегелем в идол, философия была свергнута, она пала так низко, как
не падала еще никогда в истории человеческого самосознания.
Критическая гносеология начала проверять компетенцию познания и пришла к
тому заключению, что познание
не компетентно связать познающего с объектом познания, с бытием.
Острота проблемы, перед которой мы стоим, совсем
не в
том, должна или
не должна философия быть автономной и свободной (конечно, должна быть автономной и свободной); острота проблемы в
том, должна ли автономная и свободная философия сознать свободно необходимость религиозного питания, религиозной полноты опыта.
Вся новая философия пошла по
тому отвлеченно-рационалистическому пути, на котором
не могут быть решены поставленные нами проблемы.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о
том, что проблемы реальности, свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных в тайны христианства, лишь в акте веры, в котором дается
не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Гностицизм смешивает оккультное знание с религией, подменяет им религию, в
то время как оккультное знание должно рассматриваться как форма знания, как расширенная наука, а
не как религия.
Безумная мистика церковных догматов
не побоялась утверждать Троичность Божества, дерзнула сказать об одном и
том же в одно и
то же время — один и три.
Философия, восстановившая свое жизненное, религиозное питание, и будет философия свободная;
то будет освобождением, а
не порабощением философии.
И
те же рационалисты
не видят рационализма и интеллектуализма в ограничениях веры разумом и наукой, в отдании всего объективного и реального во власть малого разума.
Канта
не считают рационалистом,
того Канта, который допускал веру лишь в пределах разума, который рационалистически отвергал чудесное, который все бытие сковал рациональными категориями, поставил реальность в зависимость от познающего субъекта.
Но на
том же основании, на котором Кант
не признается рационалистом, рационалистами должны быть признаны Эккерт и Бёме, блаженный Августин и Скотт Эригена, католики и православные, все верующие в Церковь и все, все
те, кого в истории принято называть мистиками.
Мистиками остаются
те, которые всегда ими были,
те, для которых вера выше знания и разумом
не ограничивается, для которых таинства и чудеса реальны и объективны.
Существует три типических решения вопроса о взаимоотношении знания и веры, и, как увидим ниже, решения эти, несмотря на различия, сходятся в
том, что одинаково признают коренную противоположность знания и веры,
не ищут общей подпочвы в глубине.
Требование это ведь
не выполняется противниками религиозной веры и сторонниками веры позитивистической, социальной; их вера также
не научна,
не доказательна,
не убедительна для
тех, у кого воля направлена в другую сторону.
Не только философия и гносеология, но и сама наука снизу преодолевает множество идолов и божков и расшатывает
те общепринятые основы знания, которыми наивно питалась материалистическая и позитивистическая философия.
Наука ничего
не знает о
том едином разуме, который в силах был бы отрицать чудесное.
В теософических течениях нашего времени нельзя
не видеть возрождения гностицизма; это все
то же желание узнать,
не поверив, узнать, ни от чего
не отрекаясь и ни к чему
не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
Акт знания
не есть акт волевого избрания, [Школа Виндельбандта и Риккерта ошибочно усматривает в познании свободное избрание и
тем этизирует гносеологию.] и потому акт знания испытывается как что-то твердое и обязательное, тут почва
не колеблется.
Они
не отдают себе отчета в
том, на чем покоится вся их работа.
Опыт сам по себе, опыт
не конструированный рационально, опыт безграничный и безмерный
не может ставить пределов и
не может дать гарантий, что
не произойдет чудо, т. е.
то, что эмпирикам представляется выходящим за пределы их «опыта».
Когда кантианец так твердо знает, что в опыте
не может быть чуда,
то это понятно, потому что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить
не может.
Эмпиризм Лосского
не есть позитивизм, т. е.
не есть эмпиризм ограниченный, замыкающий горизонты, как
то фатально оказывается у обычного эмпиризма.
Все вышесказанное позволяет сделать заключение, что
то гносеологическое направление, которое принято называть эмпиризмом,
не достигает обоснования и оправдания твердыни знания; оно неизбежно разлагается на рационализм и мистицизм в зависимости от
того, принимает ли ограниченный, вторичный и рационально-конструированный опыт или неограниченный, первичный и живой опыт.
Кант так далеко заходит в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто
не в силах из этих тисков освободиться, ничего
не является само по себе, независимо от
того, что навязывается субъектом.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного,
не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде всего практическую (
не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии
того же разума и
той же бесконечной жизни в бытии, что и в познающем.
В этом только смысле можно сказать, что всякая теория познания имеет онтологический базис, т. е.
не может уклониться от утверждения
той истины, что познание есть часть жизни, жизни, данной до рационалистического рассечения на субъект и объект.
Рационализм держится лишь
тем, что
не углубляется до первооснов,
не восходит до истоков.
Для обличения мира невидимых вещей нужна активность всей человеческой природы, общее ее напряжение, а
не активность одного лишь интеллекта, как
то мы находим в знании мира видимого.
Но возврат к реализму
не может быть просто новой гносеологией; корень беды
не в рационалистических гносеологиях, в которых всегда есть много верного, а в
том корень, что бытие наше стало плохим.
Рационалистический разрыв до
тех пор будет в силе, пока
не вырван будет корень греха.
То, что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия говорят одно и
то же о чуде, согласны в
том, что в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда
не было.
Чудо есть победа благодатных, сверхприродных сил над
теми природными силами, которые обязательно действуют планомерно, а
не отмена закономерности в порядке природы.
Чудо отменяет
не закон, а
ту природную сферу, которая есть область действия этого закона.
Ведь закономерность действия сил природы ничего
не говорит о невозможности существования иных сил и ничего
не знает о
том, что произойдет, когда иные силы войдут в наш мир.
Те, что живут под исключительной властью мировых сил, для кого существует лишь принудительное и кто принимает лишь доказанное,
те знают, что Христос умер, и
не знают, что Христос воскрес.
В ограниченном мире А
не может быть в одно и
то же время и А и
не А, третье в этом мире исключается.
Если природа болезненна,
то это
не значит, что познавать ее
не надлежит.
То, что прозревал Гете,
не было простым рецидивом язычества, Гете возможен только после христианства.
Та причинность, с которой оперирует наука и без которой
не может обойтись,
не проникает в интимную связь вещей.
Необходимость, закономерность природных явлений
не должна быть персонифицирована, это лишь способ действия мировых сил, лишь формулировка
того направления, которое приняло взаимодействие субстанций.
При нашей постановке вопроса между знанием и верой
не существует
той противоположности, которую обыкновенно предполагают, и задача совсем
не в
том заключается, чтобы взаимно ограничить области знания и веры, допустив их лишь в известной пропорции.
Тот высший гнозис, который дает нам вера,
не отменяет истин науки как низших.