Неточные совпадения
Эта незыблемая, непоколебимая вера
в то, что истина дана
в мистическом восприятии, что нельзя двигаться, нельзя подниматься,
не имея под собой твердыни божественного,
не имея благодатной помощи, будучи оставленным и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
В ней сознательно проводится метод исхождения, а
не прихождения, исхождения из
того, что открылось, увиделось как свет, а
не прихождения к
тому, что еще
не открылось,
не увиделось и погружено
в тьму.
Мало кто уже дерзает писать так, как писали прежде, писать что-то, писать свое, свое
не в смысле особенной оригинальности, а
в смысле непосредственного обнаружения жизни, как
то было
в творениях бл. Августина,
в писаниях мистиков,
в книгах прежних философов.
Великое значение Ницше для нашей эпохи
в том и заключается, что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века, был самой жизнью, криком ее глубин, а
не — о жизни.
И после
того как философия была превращена Гегелем
в идол, философия была свергнута, она пала так низко, как
не падала еще никогда
в истории человеческого самосознания.
В силах был справиться с проблемами лишь один Франц Баадер, но путь его был особый,
не тот, что у всей философии.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о
том, что проблемы реальности, свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных
в тайны христианства, лишь
в акте веры,
в котором дается
не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Гностицизм смешивает оккультное знание с религией, подменяет им религию,
в то время как оккультное знание должно рассматриваться как форма знания, как расширенная наука, а
не как религия.
Безумная мистика церковных догматов
не побоялась утверждать Троичность Божества, дерзнула сказать об одном и
том же
в одно и
то же время — один и три.
И
те же рационалисты
не видят рационализма и интеллектуализма
в ограничениях веры разумом и наукой,
в отдании всего объективного и реального во власть малого разума.
Канта
не считают рационалистом,
того Канта, который допускал веру лишь
в пределах разума, который рационалистически отвергал чудесное, который все бытие сковал рациональными категориями, поставил реальность
в зависимость от познающего субъекта.
Но на
том же основании, на котором Кант
не признается рационалистом, рационалистами должны быть признаны Эккерт и Бёме, блаженный Августин и Скотт Эригена, католики и православные, все верующие
в Церковь и все, все
те, кого
в истории принято называть мистиками.
Существует три типических решения вопроса о взаимоотношении знания и веры, и, как увидим ниже, решения эти, несмотря на различия, сходятся
в том, что одинаково признают коренную противоположность знания и веры,
не ищут общей подпочвы
в глубине.
Требование это ведь
не выполняется противниками религиозной веры и сторонниками веры позитивистической, социальной; их вера также
не научна,
не доказательна,
не убедительна для
тех, у кого воля направлена
в другую сторону.
Наука ничего
не знает о
том едином разуме, который
в силах был бы отрицать чудесное.
В теософических течениях нашего времени нельзя
не видеть возрождения гностицизма; это все
то же желание узнать,
не поверив, узнать, ни от чего
не отрекаясь и ни к чему
не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
Акт знания
не есть акт волевого избрания, [Школа Виндельбандта и Риккерта ошибочно усматривает
в познании свободное избрание и
тем этизирует гносеологию.] и потому акт знания испытывается как что-то твердое и обязательное, тут почва
не колеблется.
Они
не отдают себе отчета
в том, на чем покоится вся их работа.
Когда кантианец так твердо знает, что
в опыте
не может быть чуда,
то это понятно, потому что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно
в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить
не может.
Все вышесказанное позволяет сделать заключение, что
то гносеологическое направление, которое принято называть эмпиризмом,
не достигает обоснования и оправдания твердыни знания; оно неизбежно разлагается на рационализм и мистицизм
в зависимости от
того, принимает ли ограниченный, вторичный и рационально-конструированный опыт или неограниченный, первичный и живой опыт.
Кант так далеко заходит
в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто
не в силах из этих тисков освободиться, ничего
не является само по себе, независимо от
того, что навязывается субъектом.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного,
не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде всего практическую (
не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии
того же разума и
той же бесконечной жизни
в бытии, что и
в познающем.
В этом только смысле можно сказать, что всякая теория познания имеет онтологический базис, т. е.
не может уклониться от утверждения
той истины, что познание есть часть жизни, жизни, данной до рационалистического рассечения на субъект и объект.
Для обличения мира невидимых вещей нужна активность всей человеческой природы, общее ее напряжение, а
не активность одного лишь интеллекта, как
то мы находим
в знании мира видимого.
Но возврат к реализму
не может быть просто новой гносеологией; корень беды
не в рационалистических гносеологиях,
в которых всегда есть много верного, а
в том корень, что бытие наше стало плохим.
Рационалистический разрыв до
тех пор будет
в силе, пока
не вырван будет корень греха.
То, что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия говорят одно и
то же о чуде, согласны
в том, что
в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда
не было.
Чудо есть победа благодатных, сверхприродных сил над
теми природными силами, которые обязательно действуют планомерно, а
не отмена закономерности
в порядке природы.
Ведь закономерность действия сил природы ничего
не говорит о невозможности существования иных сил и ничего
не знает о
том, что произойдет, когда иные силы войдут
в наш мир.
В ограниченном мире А
не может быть
в одно и
то же время и А и
не А, третье
в этом мире исключается.
Та причинность, с которой оперирует наука и без которой
не может обойтись,
не проникает
в интимную связь вещей.
Не верят
те, которые
не хотят верить
в глубине своего умопостигаемого характера, так как слишком хотят по своему рассудку и произволу устроить мир.
Гносеология должна начать с установления различия между первичным нерационализированным сознанием и сознанием вторичным, рационализированным,
в то время как обычно она начинает с сознания уже рационализированного и иного
не признает.
Я именно и утверждаю, что
в так называемом «иррациональном переживании» или, по моей терминологии,
в первичном нерационализированном сознании совершается самое подлинное познание бытия, совершается
то касание сущего, которое
не может
не быть и познанием.
Мы же полагаем, что
в безмерной области первичного, нерационализированного сознания есть царство света, а
не только
тьмы, космоса, а
не только хаоса.
Гносеологи пытаются преодолеть этот непреодолимый факт
тем соображением, что познание совершается
в «сознании вообще»,
в трансцендентальном сознании, а
не в индивидуальном психологическом сознании, что сверхиндивидуальный субъект производит суждения и оценки.
Поэтому опасность психологизма и антропологизма остается лишь для
тех, которые
не в силах совершить
того акта самоотречения, через который человек приобщается к универсальному разуму.
Предпосылкой
в гносеологии является наука, и притом
та наука, которую она захочет принять, гносеология же
не является предпосылкой науки.
Знание есть путь от хаоса к космосу, от
тьмы к свету, и
не потому, что познающий субъект своим трансцендентальным сознанием оформливает бытие и распространяет на него рациональный свет, а потому, что само бытие просветляется и оформляется
в акте самопознания.
Когда я говорю с братом по духу, у которого есть
та же вера, что и у меня, мы
не уславливаемся о смысле слов и
не разделены словами, для нас слова наполнены
тем же реальным содержанием и смыслом,
в наших словах живет Логос.
Нельзя доказать, что бытие есть бытие, а
не форма экзистенциального суждения, можно лишь пережить
тот жизненный переворот, после которого покажется безумием превращение бытия
в суждение.
«Бытие»
не зависит от
того, что суждение изрекает свое «есть», так как эта часть суждения готова назвать существующей и дыру
в кольце.
Если вы творите совместно с Богом,
то ваша философия, ваше искусство, ваша общественность
не будут рационализированы и умерщвлены, все останется живым, творческий акт будет мистичен
не только
в своем источнике (
в субъекте), но и
в своих результатах (
в объекте).
Те, которые писали мистические книги, совершали мистические действия,
те не мистики, а вот мистики
те, которые никогда ни
в чем
не выражали своей мистики, ни
в словах, ни
в действиях, у которых мистика оставалась
в сфере чистого «переживания».
И
не возникла ли сама ошибка рационалистического сознания и отделение мыслящего субъекта от бытия из
той неосознанной истины, что
в основе бытия лежит Логос, разумное начало?
И
не должна ли быть всякая гносеология онтологической, сознательно онтологической, т. е. исходить от бытия и
того, что
в нем первоначально дано, а
не из субъекта и
того, что
в нем дано вторично?
Если мир не-я переживается
в опыте
не только через его действия на субъект, а и сам по себе,
в своей собственной внутренней сущности,
то это значит, что опыт заключает
в себе также и нечувственные элементы и что связи между вещами даны
в опыте.
Вообще, основной тезис Лосского
не может быть истолкован идеалистически; это чисто реалистический тезис, это критическое восстановление
той правды, которая заключалась
в наивном реализме.
Лосский утверждает, что бытие непосредственно нам дано,
не отделено от субъекта и вместе с
тем ни
в каком смысле
не создается субъектом и
не зависит от него.
Мы начинаем с
того, что несем
в себе некоторое знание о бытии, и от этого
не может отделаться ни один критицист.