Неточные совпадения
Потом в
той же классической философской стране Европы раздался клич «назад
к Канту», и в разных формах неокантианства произошло как бы возрождение философской мысли.
Из священного гнозиса превратилась философия в полицейский распорядок отвлеченной мысли, в охрану, в градоначальство,
к которому обращаются за разрешением устроить
то или иное в царстве мысли и познания.
Весь ход человеческой культуры, все развитие мировой философии ведет
к осознанию
того, что вселенская истина открывается лишь вселенскому сознанию, т. е. сознанию соборному, церковному.
В теософических течениях нашего времени нельзя не видеть возрождения гностицизма; это все
то же желание узнать, не поверив, узнать, ни от чего не отрекаясь и ни
к чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести
к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде всего практическую (не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии
того же разума и
той же бесконечной жизни в бытии, что и в познающем.
Но возврат
к реализму не может быть просто новой гносеологией; корень беды не в рационалистических гносеологиях, в которых всегда есть много верного, а в
том корень, что бытие наше стало плохим.
Лишь
тот, кто увидел в униженном и раздавленном, в образе раба, в распятом — Царя и Бога,
тот приобщается
к тайне спасения.
Вера в воскресение есть акт свободы, свободного избрания, свободной любви
к Христу и, вместе с
тем, акт отречения от своей ограниченности и ограниченности мира.
Весь смысл чуда Воскресения в
том, что оно невидимо, недоказуемо, непринудительно, что оно всегда обращено
к свободе человеческой любви человеческой.
То, что Вундт называет психической причинностью, очень близко
к этому, но отличается метафизической половинчатостью.
И наука, и философия подводят
к великой тайне; но
та лишь философия хороша, которая проходит путь до последней тайны, раскрывающейся в религиозной жизни, в мистическом опыте.
Но такая победа над психологизмом достигается
тем, что познание перестает иметь какое-либо отношение
к человеку: познание, конструируемое когенианством, просто недоступно человеку.
Поэтому опасность психологизма и антропологизма остается лишь для
тех, которые не в силах совершить
того акта самоотречения, через который человек приобщается
к универсальному разуму.
Знание есть путь от хаоса
к космосу, от
тьмы к свету, и не потому, что познающий субъект своим трансцендентальным сознанием оформливает бытие и распространяет на него рациональный свет, а потому, что само бытие просветляется и оформляется в акте самопознания.
Риккерт предлагает пережить все
то, что относит
к иррациональному и последнему.
Мы добивались критицизма как права, а когда добились,
то обеднели и припали
к земле.
Замечательная книга Лосского отражает
тот глубокий кризис всей новейшей философии, новейшего критицизма и эмпиризма, после которого оказывается внутренне неизбежным переход
к сознательному мистицизму.
Эмпирический феноменализм старательно изгоняет живое бытие из познания, действительность сводит
к явлениям в сознании, слишком многое относится на счет абстрагирующего процесса
того самого мышления, силу которого отвергают эмпирики во имя опыта.
Вопрос о различии между явлениями и
тем, что за ними, тоже относится
к онтологии, а не
к гносеологии.
В учении о разуме гносеология соединяется с онтологией, как
то было у Гегеля и Шеллинга, и отделение гносеологической проблемы от учения о разуме опять возвращает нас
к философии неорганической, рассеченной.
Содержа в себе всю полноту бытия, абсолютное не подчиняется законам противоречия и исключенного третьего не в
том смысле, чтобы оно отменяло их, а в
том смысле, что они не имеют никакого отношения
к абсолютному, подобно
тому как теоремы геометрии не отменяются этикой, но не имеют никакого применения
к ней».
То, что я говорю, вовсе не есть возвращение
к психологическому направлению в теории познания, которое всегда рассматривает мышление как функцию жизни индивидуальной души.
Странность эта определяется желанием построить жизнь независимо от
того, есть ли бытие и что есть бытие, безотносительно
к существу человека,
к его происхождению и предназначению, его месту в мироздании и смыслу его жизни.
В Библии, которая возвращает нас
к истокам бытия, нет ясной грани, отделяющей
то, что во времени, от
того, что до времени, так как вселенская ее объективность имела границы в ветхом сознании человечества.
Безрелигиозное сознание мысленно исправляет дело Божье и хвастает, что могло бы лучше сделать, что Богу следовало бы насильственно создать космос, сотворить людей неспособными
к злу, сразу привести бытие в
то совершенное состояние, при котором не было бы страдания и смерти, а людей привлекало бы лишь добро.
Задача индивидуума и вселенной в
том, чтобы излечиться от болезни, очистить свое тело, подготовить плоть
к вечности, а не в
том, чтобы ждать естественного перехода в другие формы существования и надеяться на отделение души от тела путем смерти.
В глубине творения зародился грех, черты творения исказились злом, не осуществилась в нем совершенная идея Бога, нет в нем
той любви
к Богу, которая только и делает бытие полным и содержательным.
Смысл дохристианской истории в
том и заключался, чтобы привести землю и человечество
к Христу, подготовить мировую почву для принятия человечеством Христа.
Гарнак видит интеллектуализм в христианской догматике и призывает
к простой сердечности в отношении
к Христу, не решая вопроса о
том, кто был Христос.
Христос был распят
тем миром, который ждал своего мирского царя, ждал князя этого мира и не имел
той любви
к Отцу, которая помогла бы узнать Сына.
Это было бы
то же, как если бы Бог создал творение неспособным
к греху, насильственно совершенным и потому лишенным свободы.
Смысл мировой истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого мира на веки веков, не в достижении
того совершенства, которое сделало бы этот мир не имеющим конца во времени, а в приведении этого мира
к концу, в обострении мировой трагедии, в освобождении
тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (в религиозном смысле слова).
Христос уничтожил противоположность между человеческой свободой и божественной необходимостью, и христианские пророчества открывают конец истории и путь
к нему по
ту сторону этой противоположности.
Если мессиански-пророческое сознание Ветхого Завета вело
к Новому Завету,
то мессиански-пророческое сознание Нового Завета ведет
к Завету Третьему.
Страдание в религии Христа совсем не
то, что в религии буддийской,
к которой слишком часто уклонялось христианство в истории.
Гибели никто не обязан разделять, и из
того, что кто-то в мире уклоняется
к небытию, не следует, что я должен уклоняться
к небытию.
Гибнет окончательно и безвозвратно каждое существо по своей вине, и эгоизм страдания
тех, которые предпочли небытие, избрали себе зло, не может, не должен стоять на пути
к спасению.
Но если бы мы увидели
того, кто окончательно и бесповоротно избрал путь зла,
то он не мог бы уже вызвать
к себе никакого сострадания.
Все, что я буду говорить, направлено
к обнаружению
той истины, что христианство есть религия свободы, т. е. что свобода есть содержание христианства, есть материальный, а не формальный принцип христианства.
И если свойства эти не противны свободе и не должны вести
к принуждению и насилию,
то потому только, что свобода входит в содержание христианской веры, что религия Христа исключительна в своем утверждении свободы и нетерпима в своем отрицании рабства, насилия и принуждения.
Преследования и принуждения в делах веры и совести невозможны и нецерковны не в силу права свободы совести или формального принципа веротерпимости, что не важно и не относится
к сущности религии, а в силу долга свободы, обязанности нести бремя, в силу
того, что свобода есть сущность христианства.
Ведь не принадлежат
к церкви
те чиновники, которые говеют лишь по долгу службы.
Ну и называют мистикой
то, что
к мистике никакого отношения не имеет.
Никогда еще мы не были так близки
к окончательному осознанию
той религиозной истины, что не только Церковь как живая историческая плоть — мистична, но что мистична и сама история с ее иррациональной плотью, и сама культура — мистична.
Те, которые прошли через Достоевского, не могут и не должны вернуться
к мистике субъективной и индивидуалистической,
к «чистой», отвлеченной и неизреченной мистике переживаний, всегда лишенной корней церковных и национальных.
Слишком часто забывают, что мистика есть дисциплина, что путь
к мистическому экстазу не есть путь хаоса и
тьмы, а просветления и оформления.
Полезна она еще
тем, что повышает интерес
к древним религиям.
Но ведь смысл всякого символизма (напр., символизма в искусстве) в
том, что он есть путь, переход
к реализму, который есть последняя глубь.
Отношение
к «миру» остается аскетическим навеки, так как Христос заповедал не любить «мира», ни
того, что в «мире», но освящается творчество, как путь
к новому Космосу.
Но хвала
тому, кто своей историей одинокой души обострил дилемму — «пистолет или подножье Креста» и пришел
к подножью Креста через муки декадентства.