Неточные совпадения
Наша эпоха потому,
быть может,
так «научна», что наука говорит о чем-то, а не что-то.
Мало кто уже дерзает писать
так, как писали прежде, писать что-то, писать свое, свое не в смысле особенной оригинальности, а в смысле непосредственного обнаружения жизни, как то
было в творениях бл. Августина, в писаниях мистиков, в книгах прежних философов.
Все, что я скажу в этой книге,
будет дерзающей попыткой сказать «что-то», а не «о чем-то», и дерзость свою я оправдываю
так же, как оправдывал ее Хомяков.
И после того как философия
была превращена Гегелем в идол, философия
была свергнута, она пала
так низко, как не падала еще никогда в истории человеческого самосознания.
Первые славянофилы, Киреевский и Хомяков, яснее Вл. Соловьева сознавали, что лишь религиозно, а не философски, лишь в полноте жизни, а не в гнозисе достижим универсальный синтез, всеединство,
так как свободнее
были от рационализма.
Скорее можно
было бы назвать схоластикой отвлеченную философию и современную гносеологию,
так как они порвали с духом жизни, жизни себя противопоставили.
Философия должна
быть свободной, она и
будет свободной, когда
будет церковной,
так как только в Церкви — свобода, освобождение от рабства и необходимости.
Философия церковная
есть философия, приобщенная к жизни мировой души, обладающая мировым смыслом — Логосом,
так как Церковь и
есть душа мира, соединившаяся с Логосом.
Такой она
была прежде и
такой вновь должна стать после всех испытаний и блужданий.
Кантианство и
есть порождение ложной, болезненной духовности, в Канте действительно нет уже никакого язычества,
так как нет матери-земли.
Для мистической философии
такого затруднения
быть не может.
Путь этот
был уже указан основоположниками славянофильства Киреевским и Хомяковым, на пути этом стояли
такие светочи, как Достоевский и Вл. Соловьев, и по пути этому хотят идти представители наших новейших мистических течений.
Вопрос этот требует философского и психологического углубления,
так как он не может
быть решен исключительным отданием себя субъективным настроениям.
С религиозными реальностями гностики
были разобщены,
так как не принимали их иррационально.
Доказательство, которым
так гордится знание, всегда
есть насилие, принуждение.
Когда кантианец
так твердо знает, что в опыте не может
быть чуда, то это понятно, потому что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить не может.
Кант
так далеко заходит в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие
есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от того, что навязывается субъектом.
Мышление, которым
так гордятся рационалисты,
есть мышление дискурсивное, выводное.
Нелепо
было бы отрицать значение дискурсивного мышления; без него мы не можем познавать,
так как слишком удалились от первоисточника света; но нельзя искать основ знания в дискурсивном мышлении.
Совершенно произвольно называть знанием только суждения; в
такой же мере могут
быть названы знанием и непосредственные интуиции.
Но до этого акта веры, до вольного отречения и согласия на все во имя веры не может открыться разумность веры,
так как это
было бы принудительным знанием.
С нашей точки зрения, гностицизм и прагматизм, интеллектуализм и волюнтаризм одинаково должны
быть преодолены,
так как должна
быть сознана изначальная данность в нас божественного.
Так же должна
быть сметена противоположность рационализма и скептицизма.
В сложном взаимодействии сил природы мы не наблюдаем действия закона в чистом виде,
так как он всегда может
быть парализован законами иными.
Ведь, в сущности, магия может
быть признана
таким же закономерным научным знанием, как и физика, и столь же отличным от всякой религиозной веры.
Неумирающая в нас связь с большим разумом открывает нам возможность мыслить
такое бытие, в котором третье не исключается, в котором все может
быть и А и не А, и белым и черным, равно как может
быть вневременным и внепространственным.
Брак наш оказался неудачным и несчастным, но все-таки это
был брак по любви.
Бытие не
есть непременно объект, как склонны утверждать критические идеалисты, оно в
такой же мере и субъект.
Я именно и утверждаю, что в
так называемом «иррациональном переживании» или, по моей терминологии, в первичном нерационализированном сознании совершается самое подлинное познание бытия, совершается то касание сущего, которое не может не
быть и познанием.
Проблема,
так остро поставленная Гуссерлем и взволновавшая весь философский мир, не может
быть разрешена «критицизмом» и критической гносеологией.
Вот истина, которая не
была достаточно постигнута германским идеализмом,
так много сделавшим для утверждения идеи универсального разума, но воспринявшим и впитавшим протестантский индивидуализм.
Лишь гносеология, которая
будет ориентирована не только на факте науки, но и на факте веры, факте откровения, только
такая цельная гносеология прикасается к живому сущему, постигает познание как тайну брака познающего с сущим.
Что же
такое есть знание, в чем его ценность, если смотреть на само знание как на бытие, на смысл познания как на осуществляющийся в бытии?
Знание потому
есть жизнь самого бытия, и потому в самом бытии происходит то, что происходит в знании, потому
так, что в познающем субъекте и в познаваемом объекте, в мышлении и в бытии живет и действует тот же универсальный разум, Логос — начало божественное, возвышающееся над противоположностями.
Рационализация слов, на которой
так настаивает критическая гносеология,
есть распад и разрыв.
Критическая гносеология может
быть обвинена в там, в чем она всех
так любит обвинять.
«Бытие» не зависит от того, что суждение изрекает свое «
есть»,
так как эта часть суждения готова назвать существующей и дыру в кольце.
Бог должен
быть, но Бога никогда и не
будет,
так как процесс осуществления Бога — долженствования не имеет завершения, не имеет конца.
Все дальше и дальше отодвигается то, что должно
быть сотворено, и
так без конца, без разрешения конфликта времени и вечности.
Критицисты и позитивисты — только последние результаты этой рационалистической метафизики, не им судить, в их владении нет
такого места, с которого можно
было бы наблюдать и исследовать рационализм в метафизике.
Так же неосновательны претензии эмпирической философии
быть исключительной обладательницей и охранительницей опыта.
Никакого субъекта и мышления вне действительности, вне бытия нет; на
такое место и стать нельзя — место это
есть пустота, фикция.
Этот методологический прием, заимствованный у критицистов, не только не обязателен для Лосского, но, как мы увидим, внутренне для него противоречив,
так как его теория знания не пропедевтическая, а онтологическая и внутренне не может не
быть таковой.
Всякое допущение трансцендентности знания, т. е. предположение, что бытие или отражается в субъекте неверно или верно отражается, для Лосского
так же абсурдно, как и предположение, что познание
есть лишь состояние нашего сознания.
Лосский показывает, что «общее» и «индивидуальное» не могут
быть противополагаемы,
так как общее само индивидуально.
Грех
есть источник всех категорий, над которыми рефлектирует гносеология, не понимая первоисточника всего того, с чем имели дело,
так как начинает с вторичного.
Наш «эмпирический» мир
есть действительный мир, но больной и испорченный; он воспринимается
таким, каков он
есть в данном своем дефектном состоянии, а не
таким, каким его конструирует субъект; он познается наукой, наука имеет дело с реальностью, а не с состояниями сознания и элементами мышления, но реальностью больной.
Как тяжело думать, что вот „может
быть“ в эту самую минуту в Москве
поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих
так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
Высшего удовлетворения достигли бы мы, если бы могли
так отождествиться со всем этим миром, что всякое другое „я“
было бы также и моим „я“.
Земной дух человечества, пошедшего по пути змия, загипнотизировал человека заманчивой идеей прогресса и грядущего в конце прогресса земного рая, и
так обольщен
был человек, что не заметил безумия своего служения прогрессу и своего подчинения счастливцам грядущего рая.