Земная жизнь человека и человечества лишилась бы всякого религиозного смысла, если бы для каждого существа жизнь эта не была неповторяемым делом спасения, если допустить возможность отложить дело спасения до новых форм существования (метемпсихоз) и перенести в
другие миры.
Слишком ясно для полного религиозного сознания, что спасение есть дело всемирно-исторической жизни, всемирно-исторической творческой работы над плотью этого мира, всемирно-исторической подготовки воскресения, а не индивидуального перехода в
другой мир путем смерти, путем выхода из исторической жизни.
Неточные совпадения
Но в принудительно данном
мире закон тождества и
другие законы логики остаются обязательными и не могут быть отменены.
Значит, в процессе познания внешнего
мира объект трансцендентен в отношении к познающему я, но, несмотря на это, он остается имманентным самому процессу знания; следовательно, знание о внешнем
мире есть процесс, одною своею стороною разыгрывающий в
мире не-я (материал знания), а
другой стороной совершающийся в
мире «я» (сравнивание)».
И Лосский принужден допустить, что бытие входит в знание, в суждение, разрывая пространство и время, что действительность дана нам вне времени и вне пространства, что в суждении присутствует и то, что было 1000 лет тому назад, и то, что находится на
другом конце
мира.
Высшего удовлетворения достигли бы мы, если бы могли так отождествиться со всем этим
миром, что всякое
другое „я“ было бы также и моим „я“.
Бытие греховно, все мы участвуем в грехе, и потому мы не можем отождествиться со всем
миром и всякое
другое «я» не может быть и моим «я».
Плоть этого
мира и плоть каждого из нас должна быть спасена для вечности, а для этого нужно не уходить из этого
мира в
другой, не ждать переселения души и естественного ее бессмертия, а соединять этот
мир с Богом, участвовать в его вселенском спасении путем истории, спасать плоть от смерти.
Дуалистический спиритуализм не может признать смысла жизни и смысла истории; для него выгоднее как можно скорейшая смерть, естественный переход в
другой, лучший
мир.
Его только не было еще в
мире и
другого Христа никогда не будет.
На православном Востоке, в Византии, христианский
мир подвергся
другому соблазну, соблазну цезарепапизма: там царя признали заместителем Христа и человека этого почти обоготворили.
Спасение есть дело жизни, а не смерти, дело этого
мира, а не
другого.
Вне церковного сознания всегда остается власть эволюционного натурализма, не ведающего свободы, хотя бы и расширенного до
других планетных
миров.
Замечательнейший современный теософ-оккультист Р. Штейнер [См. недавно вышедшую его книгу «Die Geheimwissenschaft im Umriss».] разлагает человека на ряд скорлуп, наложенных одна на
другую, и выводит все эти скорлупы из эволюции иных планетных
миров.
В хилиазме (не еврейском, а подлинно христианском) скрыта все та же основная тайна христианства — тайна соединения и претворения одного
мира в
другой.
Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор, весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах, как управляющий и архитектор, лицах совершенно
другого мира, старающихся не робеть пред непривычною роскошью и не могущих принимать долгого участия в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом, естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в
другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— Вот — дура! Почти готова плакать, — сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и — в
другой мир.
Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я бросился к нему в ту минуту, что принял его за человека совсем из
другого мира, — не знаю, — не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему не рассуждая.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Ибо, встретившись где-либо на границе, обыватель одного города будет вопрошать об удобрении полей, а обыватель
другого города, не вняв вопрошающего, будет отвечать ему о естественном строении
миров.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал
миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря
другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич
друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал:
Науки бывают разные; одни трактуют об удобрении полей, о построении жилищ человеческих и скотских, о воинской доблести и непреоборимой твердости — сии суть полезные;
другие, напротив, трактуют о вредном франмасонском и якобинском вольномыслии, о некоторых якобы природных человеку понятиях и правах, причем касаются даже строения
мира — сии суть вредные.