Неточные совпадения
Когда он будет не
один, когда Дух будет жить
в нем, тогда отпадет человечески самолюбивый и суетный вопрос о размерах дарований.
В силах был справиться с проблемами лишь
один Франц Баадер, но путь его был особый, не тот, что у всей философии.
Современная теософия есть
одна из форм гностицизма, и все бесплодие гностических притязаний сказывается
в ней еще сильнее, чем
в старом, классическом гностицизме.
Рационалистические ереси всегда обходили трудности и антиномичности, не дерзали на безумие и говорили
один об
одном, а три о другом,
один тогда-то, а три совсем
в другое время.
Безумная мистика Церкви дерзала сказать, что Христос был и совершенным человеком и совершенным Богом, что обе природы были
в Нем совершенно соединены, что воля человеческая была
в Нем претворена
в волю Пославшего Его; рационалистические ереси всегда говорили, что Христос был только Бог, а человеческая природа была
в Нем призрачна или что Христос был только человек, что воля
в Христе была лишь
одна.
Позитивизм является
одной из форм прекращения существования отвлеченной философии: он подчиняет философию позитивной науке и
в ней лишь приказывает искать источников питания.
Три фазиса Конта не хронологически сменяют
один другой
в истории, а сосуществуют
в человеческом духе.
Эмпиризм —
одно из самых могущественных направлений
в теории знания, и власть его особенно сильна
в положительной науке.
Для обличения мира невидимых вещей нужна активность всей человеческой природы, общее ее напряжение, а не активность
одного лишь интеллекта, как то мы находим
в знании мира видимого.
В последней же глубине вера и знание —
одно, т. е. обладание полнотой реального бытия.
В глубине знание и вера —
одно, знание есть вера, вера есть знание.
То, что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия говорят
одно и то же о чуде, согласны
в том, что
в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда не было.
Согласно нашему пониманию природы веры, не вера должна рождаться от чуда,
в чем было
одно из искушений, отвергнутых Христом, а чудо дается для веры.
Что три и
один —
одно, эта истина не вмещается дискурсивным мышлением, но вмещается интуитивным мышлением, свободным от власти ограниченного бытия,
в котором ничто не может быть разом три и
один, а должно быть или три или
один.
Но роль христианства
в этом процессе еще не закончена, пройден только
один фазис
в воспитании человечества.
Гносеология не только имеет предпосылки, но она вся сплошь состоит из
одних предпосылок,
в ней ничего нет, кроме предпосылок.
Рационализированная изреченность
в суждении мысли о бытии есть лишь условная форма,
в которой для
одних дано само бытие, для других дано лишь суждение.
Одна и та же форма может иметь разное значение
в зависимости от того, находимся ли мы во власти номинализма слов или освободились от нее.
В этих последних результатах европейской философии обостряется до последней степени
одна проблема — проблема отношения рационального и иррационального.
В конце концов, гносеологический критицизм есть лишь
одно из метафизических направлений, и притязания его быть выше всякой метафизики и предшествовать всякому познанию прямо смешны.
Человек потому постигает тайну вселенной, что он
одного с ней состава, что
в нем живут те же стихии, действует тот же разум.
Значит,
в процессе познания внешнего мира объект трансцендентен
в отношении к познающему я, но, несмотря на это, он остается имманентным самому процессу знания; следовательно, знание о внешнем мире есть процесс,
одною своею стороною разыгрывающий
в мире не-я (материал знания), а другой стороной совершающийся
в мире «я» (сравнивание)».
Лосский горячий и крайний сторонник имманентности всякого знания; для него знание есть вхождение действительности
в познающего, и потому трансцендентность знания есть внутреннее противоречие, имманентность объекта знания субъекту знания и само знание —
одно и то же.
Мы начинаем с того, что несем
в себе некоторое знание о бытии, и от этого не может отделаться ни
один критицист.
В каком же отношении стоит этот процесс познания к тому органическому Разуму,
в котором всякое познание есть только
одна функция?
Не должна ли открыть философия будущего, что
в основе знания и
в основе веры лежит
одна и та же интуиция, непосредственное восприятие вещей, «обличение вещей невидимых»?
Ни
один из боровшихся и страдавших не войдет
в рай будущего, и нет с этим будущим живой, реальной связи ни у
одного человека.
Бытие есть трагедия,
в которой все акты не следуют
один за другим во времени, а идеально пребывают
в абсолютной действительности.
Конец мировой трагедии так же предвечно дан, как и ее начало; само время и все, что
в нем протекает, есть лишь
один из актов трагедии, болезнь бытия
в момент его странствования.
В плане творения нет насилия ни над
одним существом, каждому дано осуществить свою личность, идею, заложенную
в Боге, или загубить, осуществить карикатуру, подделку.
Для христианского сознания земля и происходящее на ней имеет абсолютное и центральное значение; она не может быть рассматриваема как
один из многих миров, как
одна из форм
в числе бесконечно многих форм бытия.
Христос был
один, являлся всего раз на этой земле,
в этой истории человечества; спасающее приобщение к Христу совершается для каждого данного человека
в этой его жизни.
Обычное сознание соединяет Перво-Божество с Богом Отцом, но ведь Бог Отец есть
одно из лиц мистической диалектики, есть действующее лицо религиозной драмы, а Перво-Божество лежит под и над этой диалектикой, не участвует
в драме
в качестве лица.
Перво-Божество есть Сверх-Сущее;
в Нем дано абсолютное тождество Единого и Троичного; оно не есть
один из Трех, подобно Богу Отцу.
Одно только абсолютно ново и оригинально
в христианстве — Сам Христос...
В воскресении Христа был
один раз за всю мировую историю абсолютно отменен порядок природы, был дан реальный пример преображения мира.
«Свое» — вот слово, заключающее
в себе страшную иронию, так как ни
один из живших и живущих людей не может реально назвать это «будущее» своим; ни
один человек не войдет
в это будущее живым, войдут его истлевшие кости.
Человеческая стихия была, с
одной стороны, принижена христианством
в истории, а с другой — ложно возвеличена
в лице папы, царя, иерархии,
в человеческом быте и человеческих мнениях, выданных за божеские.
В сущности, и те и другие ставят вопрос религиозный на почву политическую, формальную, внешнюю:
одни боятся веры и хотели бы охранить себя от ее притязательной силы, другие боятся неверия и также хотели бы охранить себя от его растущей силы.
Свободная активность человеческой воли органически входит
в тело церкви, является
одной из сторон церковной жизни.
Но эти два порядка не разделены отвлеченно, они конкретно проникают
один в другой, и
в этом заключается драма христианской истории.
Это сознание, всегда покорное разуму малому и несогласное совершить мистический акт самоотречения, которым стяжается разум большой, утверждает
одну сторону истины и упускает другую ее сторону, оставляет раздельным то,
в соединении чего вся тайна Христова, не постигает претворения
одной природы
в другую.
Еретический рационализм признает Христа или только Богом, или только человеком, но не постигает тайны Богочеловека, тайны совершенного соединения природы божеской с природой человеческой; он признает
в Христе
одну лишь волю и не постигает совершенного соединения
в Христе двух воль, претворения воли человеческой
в волю Бога; он готов признать Троичность Божества, но так, чтобы не нарушить закона тождества и противоречия, так, что «
один» и «три»
в разное время о разном говорят.
Для нее Христос —
один из многих, наше воплощение
в этой жизни —
одно из многих.
Но магическая заколдованность есть
одна из форм натуралистического детерминизма, она оставляет человека
в пределах рокового естества, ей неведома благодатная свобода.
В хилиазме (не еврейском, а подлинно христианском) скрыта все та же основная тайна христианства — тайна соединения и претворения
одного мира
в другой.
Когда этот пустынножитель уходит
в мир запахов или цветов, Гюисманс дает настоящее исследование по мистике запахов и цветов. Des Esseintes доходит до отчаяния, он замечает, что «рассуждения пессимизма бессильны помочь ему, что лишь невозможная вера
в будущую жизнь
одна только могла бы успокоить его».
Книга заканчивается словами: «Господь, будь милостив к христианину, который сомневается, к маловеру, который хочет верить, к каторжнику жизни, который пустился
в путь
один,
в ночи, под небом, которое не освещается уже утешительными маяками древней надежды».
Женщина эта оставляет впечатление жуткое, это — одержимая сатанинским сладострастием, она практикует католическую религию и, вместе с тем, через
одного католического священника-сатаниста участвует
в черной мессе.
Парижский сатанизм модерн, который был
одно время
в моде и которого коснулся Гюисманс
в период своего декадентства, даже не страшен, слишком жалок и ничтожен.