Неточные совпадения
Теперь отрывки эти переработаны, написаны новые части, и
все претворилось
в книгу, не систематическую, но отражающую цельное религиозно-философское миросозерцание и мирочувствие.
В основе «философии свободы» лежит деление на два типа мироощущения и мироотношения — мистический и магический. Мистика пребывает
в сфере свободы,
в ней — трансцендентный прорыв из необходимости естества
в свободу божественной жизни. Магия еще пребывает
в сфере необходимости, не выходит из заколдованности естества. Путь магический во
всех областях легко становится путем человекобожеским. Путь же мистический должен быть путем богочеловеческим. Философия свободы есть философия богочеловечества.
Неизбежный процесс дифференциации зашел слишком далеко, и на
всех концах культуры зреет потребность
в процессе интегрирующем, восстанавливающем органическую целостность.
Могут сказать, что эпоха наша оскудела гениями и дарованиями и потому
в ней
все больше о чем-то, чем что-то.
Все, что я скажу
в этой книге, будет дерзающей попыткой сказать «что-то», а не «о чем-то», и дерзость свою я оправдываю так же, как оправдывал ее Хомяков.
Все признают, что философия переживает тяжелый кризис, что философствующая мысль зашла
в тупик, что для философии наступила эпоха эпигонства и упадка, что творчество философское иссякает.
В конце концов
все возможные типы и комбинации философской мысли уже испробованы и гениально были выражены.
Потому философия и зашла
в тупик, потому кризис ее и представляется таким безысходным, что она стала мертвой, самодовлеющей отвлеченностью, что она порвала со
всеми формами посвящения
в тайны бытия, и философ превратился из священника
в полицейского.
После
всех испытаний,
всех странствований по пустыням отвлеченного мышления и рационального опыта, после тяжкой полицейской службы должна возвратиться философия
в храм, к священной своей функции, и обрести там утерянный реализм, вновь получать там посвящение
в тайны жизни.
Но религиозный синтез не может быть дан лишь
в конце, лишь
в результате аналитико-дифференцирующего процесса, лишь для будущих поколений, он дан и
в начале, дан для
всех живших и живущих, дан как истина, хранимая вселенской Церковью, как древняя мудрость.
Даже германский идеализм начала XIX века, идеализм Фихте, Гегеля и Шеллинга, при
всей своей творческой мощи не
в силах был справиться с этими роковыми для всякой философии проблемами.
В силах был справиться с проблемами лишь один Франц Баадер, но путь его был особый, не тот, что у
всей философии.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о том, что проблемы реальности, свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных
в тайны христианства, лишь
в акте веры,
в котором дается не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Лишь
в мистическом гнозисе христианства
все это дано и нигде более.
Современная теософия есть одна из форм гностицизма, и
все бесплодие гностических притязаний сказывается
в ней еще сильнее, чем
в старом, классическом гностицизме.
Все истолковывается
в духе истонченного эволюционного натурализма.
Религиозная вера всегда есть освобождение и спасение, только
в этом ее смысл, и
все, что связывает себя с религиозной верой,
в ней ищет питания,
все то освобождается и спасается.
Должен оговориться, что под гносеологией я
все время имею
в виду гносеологию критицизма, гносеологию Канта и неокантианцев.
Гносеология, как и
все на свете, требует своего оправдания
в религиозной жизни.
Актом решившейся, совершившей избрание воли должно заявить, что не принимаем, полнотой жизни не принимаем самой «гносеологической» постановки проблем, самой плоскости,
в которой
все это совершается.
Кант уже окончательно перестал быть католиком и
весь полон пафоса рационалистического, религии
в пределах разума.
Вся германская философия развилась на этой почве,
в Канте достигла вершины субъективного самоуглубления,
в Гегеле перешла
в ложную, рационалистическую объективность и только
в Шеллинге пыталась выйти
в ширь мировой души, но не вполне удачно.
Церковь христианская приняла
в себя
всю великую правду язычества — землю и реалистическое чувство земли.
Протестантизм
весь переходит
в субъективный мир духа, он порывает с тайнами и таинствами объективного бытия, соборной души мира, матери-земли.
И те же рационалисты не видят рационализма и интеллектуализма
в ограничениях веры разумом и наукой,
в отдании
всего объективного и реального во власть малого разума.
Канта не считают рационалистом, того Канта, который допускал веру лишь
в пределах разума, который рационалистически отвергал чудесное, который
все бытие сковал рациональными категориями, поставил реальность
в зависимость от познающего субъекта.
Но на том же основании, на котором Кант не признается рационалистом, рационалистами должны быть признаны Эккерт и Бёме, блаженный Августин и Скотт Эригена, католики и православные,
все верующие
в Церковь и
все,
все те, кого
в истории принято называть мистиками.
Передовая интеллигенция
всех стран переживала
в юности пафос окончательной победы знания и безвозвратного поражения веры, а интеллигенция русская со свойственной ей склонностью к крайностям, со страстной верой пережила это поражение всякой веры и поверила
в знание.
Отщепленной от народного целого интеллигенции
всего мира поверилось, что она окончательно вступила
в третий фазис развития, окончательно освободилась от пережитков прошлого, что знанием для нее исчерпывается восприятие мира и сознательное отношение к миру, что
все человечество тогда лишь станет на высоту самосознания, когда вырвет из своей души семя веры и отдастся гордому, самодержавному, всесильному знанию.
Все эти люди отрицали веру своим сознанием, но они верили
в разные вещи, часто столь же невидимые, как и объекты подлинно религиозной веры.
Даже для людей научного сознания становится
все ясней и ясней, что наука просто некомпетентна
в решении вопроса о вере, откровении, чуде и т. п.
Методологический плюрализм
все более и более торжествует
в современной научно-философской мысли.
В теософических течениях нашего времени нельзя не видеть возрождения гностицизма; это
все то же желание узнать, не поверив, узнать, ни от чего не отрекаясь и ни к чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
Кант — крайний, исключительный рационалист, он отвергает
все чудесное, рационализирует веру, вводит религию
в пределы разума и не допускает веры нерациональной, не разрешает религии, противной знанию.
Вникая
в природу знания и веры, мы прежде
всего должны констатировать огромное психологическое различие между этими двумя состояниями.
Они не отдают себе отчета
в том, на чем покоится
вся их работа.
Все вышесказанное позволяет сделать заключение, что то гносеологическое направление, которое принято называть эмпиризмом, не достигает обоснования и оправдания твердыни знания; оно неизбежно разлагается на рационализм и мистицизм
в зависимости от того, принимает ли ограниченный, вторичный и рационально-конструированный опыт или неограниченный, первичный и живой опыт.
Кант так далеко заходит
в своем рационализме, что для него
вся действительность,
все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не
в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от того, что навязывается субъектом.
В критицизме формулируется потеря путей к бытию, к живым реальностям,
в критицизме познающий субъект остается сам с собой и из себя
все должен воссоздать.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде
всего практическую (не
в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии того же разума и той же бесконечной жизни
в бытии, что и
в познающем.
Все знание протекает
в плохой бесконечности дискурсивного мышления.
Для дискурсивного мышления
все начала и концы оказываются скрытыми
в темной глубине, начала и концы вне той середины, которая заполнена дискурсивным мышлением.
Все исходное
в знании недоказуемо, исходное непосредственно дано,
в него верится.
Все,
в сущности, признают, что
в основе знания лежит нечто более твердое, чем само знание,
все вынуждены признать, что доказуемость дискурсивного мышления есть нечто вторичное и зыбкое.
Мы пока ничего не утверждаем о твердой «вере», первично испытываемой, лежащей
в основе знания, но констатируем, что
вся твердость знания
в этой «вере» коренится.
Мы не говорим уже, что верим
в видимые вещи, мы знаем их;
все, что к ним относится, обладает доказательной силой.
Для обличения мира невидимых вещей нужна активность
всей человеческой природы, общее ее напряжение, а не активность одного лишь интеллекта, как то мы находим
в знании мира видимого.
Знание этого мира основано на исконной и исключительной вере
в него; знание мира иного предполагает прежде
всего отречение от этой исключительной и исконной веры и свободную веру
в иной мир.
В дерзновении веры человек как бы бросается
в пропасть, рискует или сломать себе голову, или
все приобрести.
Нужно рискнуть, согласиться на абсурд, отречься от своего разума,
все поставить на карту и броситься
в пропасть, тогда только откроется высшая разумность веры.