Неточные совпадения
Великое значение Ницше для нашей эпохи в том и заключается, что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного
века, был самой жизнью, криком ее глубин, а не — о жизни.
Философия перестала быть сакраментальной, как была в древности и в средние
века, она подверглась обмирщанию и стала философией полицейской, неблагодатной.
Даже германский идеализм начала XIX
века, идеализм Фихте, Гегеля и Шеллинга, при всей своей творческой мощи не в силах был справиться с этими роковыми для всякой философии проблемами.
Протестантско-рационалистическое богословие XIX
века (Ричль, Гарнак) заложено в кантианстве.
Воинствующий рационализм так характерен для второй половины XIX
века, хотя позитивный дух этого
века значительно отличается от просветительного духа
века XVIII.
Романтическая реакция начала XIX
века оплодотворила свой
век историзмом и идеей развития.
Гностики первых
веков христианской эры были могучими умами, с творческой фантазией, среди них были такие гении, как Валентин.
Естествознание и техника XIX
века обязаны своим развитием христианству, хотя и не сознают этого, так как сбивает с толку средневековье, бывшее прямым последствием христианства.
В этом случае роковым образом само «сознание вообще» становится трансцендентным, как то и обнаружилось в германском идеализме начала XIX
века.
Культурный человек конца XIX
века возжелал освобождения от натуральной необходимости, от власти социальной среды, от ложного объективизма.
Средние
века, которые будут для нас вечным поучением и ко многим сторонам которых мы неустанно должны возвращаться, особенно поучительны сочетанием небесной мечты с земной силой этого мира, лежавшего еще во зле.
Средние
века — самая загадочная и чарующая эпоха мировой истории, полная антитезисов и противоречий.
Средние
века не есть эпоха варварства и тьмы; этот старый взгляд давно уже оставлен культурными историками, наоборот, это эпоха великого напряжения духа, великого томления по абсолютному, неустанной работы мысли, это эпоха культурная и творческая, но не дневного творчества, а ночной культуры.
О, мы прекрасно знаем, что средневековые люди нередко были полны грубости и жестокости, что средневековая теократия была подменой власти Божьей властью человеческой, что с
веками этими связана инквизиция и суеверия, но все это только подчеркивает двойственный и сложный характер эпохи.
Средние
века были устремлены к небу, в религиозном своем сознании проклинали землю, и земля оставалась языческой, само царство небесное на земле становилось язычески земным.
Вся античная культура вошла в средневековье, мировая душа жила и развивалась в течение этих оклеветанных
веков.
Почему же идеалы средних
веков не удались, не реализовались, почему наступила эпоха нового богоотступничества, светского гуманизма, возрождения язычества, а затем атеистического позитивизма и позитивного социального строительства?
В конце XIX
века появляются Ницше, декадентство и безрелигиозная мистика.
Процесс истории привел человечество XIX
века к идее прогресса, которая стала основной, вдохновляющей, стала как бы новой религией, новым богом.
Развитие охраняет вневременное достояние прошлого, продолжает дело прошлого, раскрывает содержание семени, посеянного не только в глубине
веков, но и в глубине вечности.
В XIII
веке францисканцы проповедовали о трех эпохах — Отца, Сына и Духа Св., и эпоху Духа начинали с св. Франциска.
В начале XIX
века Баадер и Шеллинг учили, что религиозное откровение должно перейти в новый фазис Св.
Духа не могла еще наступить не только в XIII
веке, но и в XIX
веке, не настали еще времена и сроки.
В России в начале XIX
века было довольно сильное мистическое движение, много было мистических кружков, была обширная мистическая литература, переводная и оригинальная.
С трудом можно найти следы этой мистики в русской литературе и русском самосознании XIX
века.
Это должно было бы быть предостережением для русского мистического движения начала XX
века.
Чем объяснить неудачу русской мистики начала XIX
века?
Наш национальный мистицизм XIX
века, мистицизм Чаадаева, некоторых славянофилов, Достоевского, Вл. Соловьева и др., тем и ценен, что в нем так остро ставится проблема религиозного смысла истории, проблема Востока и Запада, проблема национального мессианизма, т. е. в пределе своем проблема апокалиптическая.
У Гюисманса, утонченного упадочника с притупленной восприимчивостью и больной чувственностью, был интерес к сатанизму, он пожелал экспериментально проверить природу сатанизма, игравшего такую роль в родные ему средние
века, но не было у него никогда сатанинского уклона воли.
Но взгляд Гюисманса обращен назад, к средним
векам.
Он бежит в средние
века от современности, все его последующие книги рассказывают об этом бегстве.
«Этот
век позитивистов и атеистов все уничтожил, кроме сатанизма, которого он не мог сдвинуть ни на один шаг».
«Но он делал это в средние
века».
Беспокоит его, что католическое духовенство не поймет его: «Они ответят мне, что мистика была интересна в средние
века, что она находится в противоречии с современностью.
Скоро, быть может, мы увидим возрождение католической литературы, подобное тому, которое видело начало XIX
века.
Это чувствуется уже у Гюисманса, у Верлена, которых интересно сопоставить с христианствующими романтиками начала прошлого
века.
XVIII
век, полный рационалистического пыла, не раздавил ненавистного ему чудовища, а в XIX
веке оно вновь поднялось и возродилось к новой жизни.
То, что представляется рационалистам и позитивистам остатком средневековья, могущественно и славно и в
веке XX.
Также и романтики начала XIX
века становились католиками.
Вот то-то-с, моего вы глупого сужденья // Не жалуете никогда: // Ан вот беда. // На что вам лучшего пророка? // Твердила я: в любви не будет в этой прока // Ни во́
веки веков. // Как все московские, ваш батюшка таков: // Желал бы зятя он с звездами, да с чинами, // А при звездах не все богаты, между нами; // Ну разумеется, к тому б // И деньги, чтоб пожить, чтоб мог давать он ба́лы; // Вот, например, полковник Скалозуб: // И золотой мешок, и метит в генералы.
Неточные совпадения
А ведь долго крепился давича в трактире, заламливал такие аллегории и екивоки, что, кажись,
век бы не добился толку.
Право, на деревне лучше: оно хоть нет публичности, да и заботности меньше; возьмешь себе бабу, да и лежи весь
век на полатях да ешь пироги.
И точно: час без малого // Последыш говорил! // Язык его не слушался: // Старик слюною брызгался, // Шипел! И так расстроился, // Что правый глаз задергало, // А левый вдруг расширился // И — круглый, как у филина, — // Вертелся колесом. // Права свои дворянские, //
Веками освященные, // Заслуги, имя древнее // Помещик поминал, // Царевым гневом, Божиим // Грозил крестьянам, ежели // Взбунтуются они, // И накрепко приказывал, // Чтоб пустяков не думала, // Не баловалась вотчина, // А слушалась господ!
Потом свою вахлацкую, // Родную, хором грянули, // Протяжную, печальную, // Иных покамест нет. // Не диво ли? широкая // Сторонка Русь крещеная, // Народу в ней тьма тём, // А ни в одной-то душеньке // Спокон
веков до нашего // Не загорелась песенка // Веселая и ясная, // Как вёдреный денек. // Не дивно ли? не страшно ли? // О время, время новое! // Ты тоже в песне скажешься, // Но как?.. Душа народная! // Воссмейся ж наконец!
Влас отвечал задумчиво: // — Бахвалься! А давно ли мы, // Не мы одни — вся вотчина… // (Да… все крестьянство русское!) // Не в шутку, не за денежки, // Не три-четыре месяца, // А целый
век… да что уж тут! // Куда уж нам бахвалиться, // Недаром Вахлаки!