Неточные совпадения
Эта незыблемая, непоколебимая вера
в то, что истина дана
в мистическом восприятии, что нельзя двигаться, нельзя подниматься, не имея под собой твердыни божественного, не имея благодатной помощи,
будучи оставленным и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
Мало кто уже дерзает писать так, как писали прежде, писать что-то, писать свое, свое не
в смысле особенной оригинальности, а
в смысле непосредственного обнаружения жизни, как
то было в творениях бл. Августина,
в писаниях мистиков,
в книгах прежних философов.
Великое значение Ницше для нашей эпохи
в том и заключается, что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века,
был самой жизнью, криком ее глубин, а не — о жизни.
И после
того как философия
была превращена Гегелем
в идол, философия
была свергнута, она пала так низко, как не падала еще никогда
в истории человеческого самосознания.
Острота проблемы, перед которой мы стоим, совсем не
в том, должна или не должна философия
быть автономной и свободной (конечно, должна
быть автономной и свободной); острота проблемы
в том, должна ли автономная и свободная философия сознать свободно необходимость религиозного питания, религиозной полноты опыта.
В силах
был справиться с проблемами лишь один Франц Баадер, но путь его
был особый, не
тот, что у всей философии.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о
том, что проблемы реальности, свободы и личности могут
быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных
в тайны христианства, лишь
в акте веры,
в котором дается не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Философия станет
тем, чем она
была в древности, станет священной, вновь соединенной с тайнами жизни.
Религиозная вера всегда
есть освобождение и спасение, только
в этом ее смысл, и все, что связывает себя с религиозной верой,
в ней ищет питания, все
то освобождается и спасается.
Церковь может принять это обвинение и с гордостью сказать: да,
в Церкви христианской много языческого материализма и реализма, потому что
в ней
есть душа мира,
та душа мира, которая
в язычестве раскрывалась для восприятия Логоса.
Но на
том же основании, на котором Кант не признается рационалистом, рационалистами должны
быть признаны Эккерт и Бёме, блаженный Августин и Скотт Эригена, католики и православные, все верующие
в Церковь и все, все
те, кого
в истории принято называть мистиками.
Именно
те, которые переносят веру и мистику исключительно
в субъективную действительность человеческого духа,
те, которые отрицают мистическую реальность бытия и пути соединения с ней, отрицают чудесную тайну преосуществления
в мире объективном,
в мировой душе,
те должны
быть признаны рационалистами.
Те, которые верят
в миссию России, а
в нее можно только верить,
те всегда видели и всегда
будут видеть это призвание
в творческом достижении религиозного синтеза, религиозного синтеза и
в жизни и
в сознании.
Наука ничего не знает о
том едином разуме, который
в силах
был бы отрицать чудесное.
Акт знания не
есть акт волевого избрания, [Школа Виндельбандта и Риккерта ошибочно усматривает
в познании свободное избрание и
тем этизирует гносеологию.] и потому акт знания испытывается как что-то твердое и обязательное, тут почва не колеблется.
Когда кантианец так твердо знает, что
в опыте не может
быть чуда,
то это понятно, потому что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно
в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить не может.
Кант так далеко заходит
в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие
есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не
в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от
того, что навязывается субъектом.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде всего практическую (не
в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание
есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии
того же разума и
той же бесконечной жизни
в бытии, что и
в познающем.
В этом только смысле можно сказать, что всякая теория познания имеет онтологический базис, т. е. не может уклониться от утверждения
той истины, что познание
есть часть жизни, жизни, данной до рационалистического рассечения на субъект и объект.
Но возврат к реализму не может
быть просто новой гносеологией; корень беды не
в рационалистических гносеологиях,
в которых всегда
есть много верного, а
в том корень, что бытие наше стало плохим.
Рационалистический разрыв до
тех пор
будет в силе, пока не вырван
будет корень греха.
Величайшие философы, и христианские и языческие,
те, для которых философия
была священной, признавали существование высшего, божественного разума — Логоса,
в котором субъект и объект тождественны, и открывали действие Логоса
в человеке.
Та же неспособность выйти из своего «я»
есть и
в рационализме.
То, что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия говорят одно и
то же о чуде, согласны
в том, что
в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда не
было.
Чудо
есть победа благодатных, сверхприродных сил над
теми природными силами, которые обязательно действуют планомерно, а не отмена закономерности
в порядке природы.
Вера
в воскресение
есть акт свободы, свободного избрания, свободной любви к Христу и, вместе с
тем, акт отречения от своей ограниченности и ограниченности мира.
Если бы можно
было доказать, что Христос воскрес,
то чудо воскресения потеряло бы свой спасительный смысл, оно вошло бы
в круговорот природной жизни.
В ограниченном мире А не может
быть в одно и
то же время и А и не А, третье
в этом мире исключается.
Если вникнуть
в жизненную основу и жизненный смысл проблемы критической гносеологии,
в ее психологию,
в скрытое за ней мироощущение,
то должно
будет признать, что проблема эта является результатом болезненной рефлексии, раздвоенности, почти что какой-то мнительности.
Я именно и утверждаю, что
в так называемом «иррациональном переживании» или, по моей терминологии,
в первичном нерационализированном сознании совершается самое подлинное познание бытия, совершается
то касание сущего, которое не может не
быть и познанием.
Мы же полагаем, что
в безмерной области первичного, нерационализированного сознания
есть царство света, а не только
тьмы, космоса, а не только хаоса.
Неудача Шеллинга
тем объясняется, что он пытался чисто философски утвердить тождество субъекта и объекта,
в то время как тождество это должно
быть сначала утверждено религиозно, а потом уже формулировано церковной философией.
Гносеология как наука о ценностях очень остроумна, но заслуга ее главным образом
в том, что она
есть reductio ad absurdum критицизма.
Если знание
есть пассивное отражение и копирование,
то непонятно,
в чем творческая ценность знания.
Знание
есть путь от хаоса к космосу, от
тьмы к свету, и не потому, что познающий субъект своим трансцендентальным сознанием оформливает бытие и распространяет на него рациональный свет, а потому, что само бытие просветляется и оформляется
в акте самопознания.
Как раньше уже
было установлено, мы исходим из
того положения, что познание совершается
в церковном, соборном, вселенском, божественном сознании и разуме.
Знание потому
есть жизнь самого бытия, и потому
в самом бытии происходит
то, что происходит
в знании, потому так, что
в познающем субъекте и
в познаваемом объекте,
в мышлении и
в бытии живет и действует
тот же универсальный разум, Логос — начало божественное, возвышающееся над противоположностями.
Когда я говорю с братом по духу, у которого
есть та же вера, что и у меня, мы не уславливаемся о смысле слов и не разделены словами, для нас слова наполнены
тем же реальным содержанием и смыслом,
в наших словах живет Логос.
Нельзя доказать, что бытие
есть бытие, а не форма экзистенциального суждения, можно лишь пережить
тот жизненный переворот, после которого покажется безумием превращение бытия
в суждение.
«Бытие» не зависит от
того, что суждение изрекает свое «
есть», так как эта часть суждения готова назвать существующей и дыру
в кольце.
Если вы творите совместно с Богом,
то ваша философия, ваше искусство, ваша общественность не
будут рационализированы и умерщвлены, все останется живым, творческий акт
будет мистичен не только
в своем источнике (
в субъекте), но и
в своих результатах (
в объекте).
Книга Лосского
тем и замечательна, что
в ней модернизм возвращается к
тому, что
было великого и вечного
в прошлом философии.
В конце концов, философия всегда догматична, и задача лишь
в том, чтобы наш догматизм
был как можно более сознательным и критическим, чтобы онтологические предпосылки
были как можно более осмысленными.
И не должна ли
быть всякая гносеология онтологической, сознательно онтологической, т. е. исходить от бытия и
того, что
в нем первоначально дано, а не из субъекта и
того, что
в нем дано вторично?
Индивидуалистический эмпиризм полагает, что весь опыт
есть мое субъективное состояние,
в то время как универсальный эмпиризм Лосского видит
в опыте саму живую действительность
в ее необъятности.
Вообще, основной тезис Лосского не может
быть истолкован идеалистически; это чисто реалистический тезис, это критическое восстановление
той правды, которая заключалась
в наивном реализме.
Лосский горячий и крайний сторонник имманентности всякого знания; для него знание
есть вхождение действительности
в познающего, и потому трансцендентность знания
есть внутреннее противоречие, имманентность объекта знания субъекту знания и само знание — одно и
то же.
Если действительность непосредственно воспринимается нами и непосредственно присутствует
в знании,
то общее
в знании не может
быть истолковано номиналистически, не может
быть производным, не
есть абстракция от частных реальностей, а
есть сама общая реальность.
«Реализм
есть даже и не объяснение, а прямое выражение
тех фактов, которые непосредственно переживаются
в акте высказывания общего суждения».
«Если истина
есть не копия действительности, не символическое воспроизведение ее и не явление ее, сообразное с законами познавательной деятельности, а сама действительность
в дифференцированной форме,
то критерием истины может
быть только наличность самой познаваемой действительности, наличность познаваемого бытия
в акте знания.