Неточные совпадения
На протяжении этой книги я все
время буду отстаивать определенную гносеологию, но гносеология эта такова, что она, по существу, не
есть верховная инстанция, не может строиться без предпосылок, она подчинена, она вторична.
[Скоро, скоро настанут
времена, когда наука восстановит в своих правах многие истины алхимии, астрологии, магии, когда реабилитированы
будут знания средневековья и Возрождения.]
Но в последнее
время начинается движение против господства этого рационализированного опыта за восстановление в правах первичного, живого, беспредельного опыта, в котором может
быть дано не только «рациональное», но и «мистическое».
В ограниченном мире А не может
быть в одно и то же
время и А и не А, третье в этом мире исключается.
Неудача Шеллинга тем объясняется, что он пытался чисто философски утвердить тождество субъекта и объекта, в то
время как тождество это должно
быть сначала утверждено религиозно, а потом уже формулировано церковной философией.
Чтобы дерево росло, цвело и совершенствовалось, оно должно познаваться в соборном, вселенском сознании, и это познание
есть в то же
время самопознание.
Все дальше и дальше отодвигается то, что должно
быть сотворено, и так без конца, без разрешения конфликта
времени и вечности.
Индивидуалистический эмпиризм полагает, что весь опыт
есть мое субъективное состояние, в то
время как универсальный эмпиризм Лосского видит в опыте саму живую действительность в ее необъятности.
И Лосский принужден допустить, что бытие входит в знание, в суждение, разрывая пространство и
время, что действительность дана нам вне
времени и вне пространства, что в суждении присутствует и то, что
было 1000 лет тому назад, и то, что находится на другом конце мира.
Пространство,
время, все категории познания, все законы логики
суть свойства самого бытия, а не субъекта, не мышления, как думает большая часть гносеологических направлений.
Материя
есть действительность, но действительность болезненная, равно как и пространство и
время.
Безумно думать, что бытие грядет во
времени, но что его еще не
было и нет.
Все живущее во все
времена в разных формах ощущало, что вне
времени, в вечности, предмирно
было совершено какое-то страшное преступление, что все и все в этом преступлении участвовали и за него ответственны.
Вне
времени, в вечности, все моменты бытия — грехопадение, искупление и окончательное спасение — свершаются, нет там временной, хронологической последовательности, а
есть лишь идеальное, вневременное совершение.
Бытие
есть трагедия, в которой все акты не следуют один за другим во
времени, а идеально пребывают в абсолютной действительности.
Конец мировой трагедии так же предвечно дан, как и ее начало; само
время и все, что в нем протекает,
есть лишь один из актов трагедии, болезнь бытия в момент его странствования.
Болезнь эта прежде всего выразилась в том, что все стало временным, т. е. исчезающим и возникающим, умирающим и рождающимся; все стало пространственным и отчужденным в своих частях, тесным и далеким, требующим того же
времени для охватывания полноты бытия; стало материальным, т. е. тяжелым, подчиненным необходимости; все стало ограниченным и относительным; третье стало исключаться, ничто уже не может
быть разом А и не-А, бытие стало бессмысленно логичным.
Родовые религии сделали возможными первые стадии человеческой истории; в них открылись элементарно необходимые истины; но откровения о личности и ее идеальной природе в них не
было еще, не настало еще для этого
время.
Этот трагизм христианской истории в том коренился, что христианская религия все еще не
была полным откровением, что не наступили еще
времена для раскрытия положительной религиозной антропологии, монистической правды о земной судьбе человечества.
Папоцезаризм и цезарепапизм
были двумя формами «христианского государства», двумя ложными попытками власти этого мира выдать себя за христианскую, в то
время как никогда не
было сказано и предсказано, что религия Христа
будет властвовать над миром,
будет преследовать и насиловать (а не сама преследоваться и насиловаться).
И вот человечество в исторических своих путях должно
было пройти безрелигиозный гуманизм, чтобы наступили
времена религии богочеловечества, чтобы открылась человечеству религиозная правда о его окончательной земной судьбе.
Прогрессисты мечтают о земном абсолюте, который когда-нибудь появится во
времени, и это
есть чаяние мессианистское, жажда исхода из исторической трагедии.
Вся языческая полнота жизни, так соблазняющая многих и в наше
время, не
есть зло и не подлежит уничтожению; все это богатство бытия должно
быть завоевано окончательно, и недостаточность и ложь язычества в том и заключалась, что оно не могло отвоевать и утвердить бытие, что закон тления губил мир и язычество беспомощно перед ним останавливалось.
У нас в России долгое
время было рабство и варварство, а потом наступил революционно-реакционный хаос, но у нас же, плохих европейцев, нашла себе приют неведомая Европе духовная жажда, неустанная работа лучших наших людей над вопросом религиозным.
Терпимость как формальный и бессодержательный принцип, эта безразличная терпимость, так распространенная в наше
время,
есть результат религиозной холодности и безразличия, отсутствия волевого избрания и любви.
Мистика же того
времени была лишена церковного сознания.
Парижский сатанизм модерн, который
был одно
время в моде и которого коснулся Гюисманс в период своего декадентства, даже не страшен, слишком жалок и ничтожен.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же
время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это
время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Аммос Федорович. С восемьсот шестнадцатого
был избран на трехлетие по воле дворянства и продолжал должность до сего
времени.
Пьем много мы по
времени, // А больше мы работаем. // Нас пьяных много видится, // А больше трезвых нас. // По деревням ты хаживал? // Возьмем ведерко с водкою,
— Во
времена досюльные // Мы
были тоже барские, // Да только ни помещиков, // Ни немцев-управителей // Не знали мы тогда. // Не правили мы барщины, // Оброков не платили мы, // А так, когда рассудится, // В три года раз пошлем.
Пришел солдат с медалями, // Чуть жив, а
выпить хочется: // — Я счастлив! — говорит. // «Ну, открывай, старинушка, // В чем счастие солдатское? // Да не таись, смотри!» // — А в том, во-первых, счастие, // Что в двадцати сражениях // Я
был, а не убит! // А во-вторых, важней того, // Я и во
время мирное // Ходил ни сыт ни голоден, // А смерти не дался! // А в-третьих — за провинности, // Великие и малые, // Нещадно бит я палками, // А хоть пощупай — жив!