Неточные совпадения
И роковой смысл этого выпадения я вижу даже
не в
том, что он дает перевес враждебной нам стороне.
И тогда может наступить конец Европы
не в
том смысле, в каком я писал о нем в одной из статей этой книги, а в более страшном и исключительно отрицательном смысле слова.
Но духовная культура России,
то ядро жизни, по отношению к которому сама государственность есть лишь поверхностная оболочка и орудие,
не занимает еще великодержавного положения в мире.
Дух России
не может еще диктовать народам
тех условий, которые может диктовать русская дипломатия.
Славянская раса
не заняла еще в мире
того положения, которое заняла раса латинская или германская.
То, что совершалось в недрах русского духа, перестанет уже быть провинциальным, отдельным и замкнутым, станет мировым и общечеловеческим,
не восточным только, но и западным.
И Россия
не была бы так таинственна, если бы в ней было только
то, о чем мы сейчас говорили.
Классы и сословия слабо были развиты и
не играли
той роли, какую играли в истории западных стран.
Русское национальное самомнение всегда выражается в
том, что Россия почитает себя
не только самой христианской, но и единственной христианской страной в мире.
Русский народ хочет
не столько святости, сколько преклонения и благоговения перед святостью, подобно
тому как он хочет
не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.
Загадочная антиномичность России в отношении к национальности связана все с
тем же неверным соотношением мужественного и женственного начала, с неразвитостью и нераскрытостью личности, во Христе рожденной и призванной быть женихом своей земли, светоносным мужем женственной национальной стихии, а
не рабом ее.
Россия — самая
не буржуазная страна в мире; в ней нет
того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе.
В русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь
тому, кто
не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства.
Не раз уже указывали на
то, что сам русский атеизм религиозен.
Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в
то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать
тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме,
не желающем знать формы.
Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства,
не хотят самодеятельности и активности, всегда полагаются на
то, что другие все за них сделают.
С этим связано
то, что все мужественное, освобождающее и оформляющее было в России как бы
не русским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким или греческим в старину.
Христианство
не допускает народной исключительности и народной гордости, осуждает
то сознание, по которому мой народ выше всех народов и единственный религиозный народ.
Христианское мессианское сознание
не может быть утверждением
того, что один лишь русский народ имеет великое религиозное призвание, что он один — христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского удела, а все остальные народы — низшие,
не христианские и лишены религиозного призвания.
И если можно многое привести в защиту
того тезиса, что Россия — страна охранения религиозной святыни по преимуществу и в этом ее религиозная миссия,
то не меньше можно привести в защиту
того антитезиса, что Россия по преимуществу страна религиозного алкания, духовной жажды, пророческих предчувствий и ожиданий.
По-иному, но
та же русская черта сказалась и у наших революционеров-максималистов, требующих абсолютного во всякой относительной общественности и
не способных создать свободной общественности.
Русское национальное самосознание должно полностью вместить в себя эту антиномию: русский народ по духу своему и по призванию своему сверхгосударственный и сверхнациональный народ, по идее своей
не любящий «мира» и
того, что в «мире», но ему дано могущественнейшее национальное государство для
того, чтобы жертва его и отречение были вольными, были от силы, а
не от бессилия.
Он готов отрицать на следующей странице
то, что сказал на предыдущей, и остается в целостности жизненного, а
не логического процесса.
Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если
не к «тайне мира и истории», как претендует Розанов,
то к какой-то тайне русской истории и русской души.
Для Розанова
не только суть армии, но и суть государственной власти в
том, что она «всех нас превращает в женщин, слабых, трепещущих, обнимающих воздух…».
«Славянофильство умерло, потому что оно оказалось
не нужным и напрасным, только мешающим в параллельной мысли
тому „официальному правительству“, котороеодно и могло сделать…
«Пятном на славянофильстве было
то, что они за официальностью
не видели сердца, которое всегда билось.
Он повторяет целый ряд общих мест об измене христианству, об отпадении от веры отцов, поминает даже «Бюхнера и Молешотта», о которых
не особенно ловко и вспоминать теперь, до
того они отошли в небытие.
Каждая строка Розанова свидетельствует о
том, что в нем
не произошло никакого переворота, что он остался таким же язычником, беззащитным против смерти, как и всегда был, столь же полярно противоположным всему Христову.
Нельзя быть до
того русским и
не иметь связи с православием!
Но после
того, как началась мировая война, никто уже
не может с презрением отвращаться от «международного», ибо ныне оно определяет внутреннюю жизнь страны.
И это объясняется прежде всего
тем, что традиционное сознание интеллигенции никогда
не было обращено к исторически-конкретному, всегда жило отвлеченными категориями и оценками.
Мысль
не работает над новыми явлениями и
темами,
не проникает в конкретность мировой жизни, а упрощенно применяет свои старые схемы, свои сокращенные категории, социологические, моральные или религиозные.
Тот мрак душевный,
тот ужас, который охватывает силу отходящую и разлагающуюся, но
не способную к жертве и отречению, ищет опьянения, дающего иллюзию высшей жизни.
Тот, кто находится внутри, в самой глубине европейского процесса познания, а
не со стороны благоговейно на него смотрит, постигает внутреннюю трагедию европейского разума и европейской науки, глубокий их кризис, мучительную неудовлетворенность, искание новых путей.
Горький, как типичный русский интеллигент, воспринял европейскую науку слишком по-русски и поклонился ей по-восточному, а
не по-западному, как никогда
не поклоняется
тот, кто создает науку.
Но
не раз уже указывали на
то, что в судьбе России огромное значение имели факторы географические, ее положение на земле, ее необъятные пространства.
Немец должен презирать русского человека за
то, что
тот не умеет жить, устраивать жизнь, организовать жизнь,
не знает ничему меры и места,
не умеет достигать возможного.
Русский человек утешает себя
тем, что за ним еще стоят необъятные пространства и спасут его, ему
не очень страшно, и он
не очень склонен слишком напрягать свои силы.
Русская культурная энергия
не хочет распространяться по необъятным пространствам России, боится потонуть во
тьме глухих провинций, старается охранить себя в центрах.
Русский человек
не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность, он слишком склонен был полагаться на
то, что органический коллектив, к которому он принадлежит, за него все сделает для его нравственного здоровья.
Русский народ и истинно русский человек живут святостью
не в
том смысле, что видят в святости свой путь или считают святость для себя в какой-либо мере достижимой или обязательной.
Русь совсем
не свята и
не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости, она — свята лишь в
том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни, в
то время как на Западе видят высшее состояние также и в достижениях познания или общественной справедливости, в торжестве культуры, в творческой гениальности.
Русский человек
не идет путями святости, никогда
не задается такими высокими целями, но он поклоняется святым и святости, с ними связывает свою последнюю любовь, возлагается на святых, на их заступничество и предстательство, спасается
тем, что русская земля имеет так много святынь.
Русский человек совсем и
не помышляет о
том, чтобы святость стала внутренним началом, преображающим его жизнь, она всегда действует на него извне.
Русскому человеку часто представляется, что если нельзя быть святым и подняться до сверхчеловеческой высоты,
то лучше уж оставаться в свинском состоянии,
то не так уже важно, быть ли мошенником или честным.
А так как сверхчеловеческое состояние святости доступно лишь очень немногим,
то очень многие
не достигают и человеческого состояния, остаются в состоянии свинском.
Очень характерно, что
не только в русской народной религиозности и у представителей старого русского благочестия, но и у атеистической интеллигенции, и у многих русских писателей чувствуется все
тот же трансцендентный дуализм, все
то же признание ценности лишь сверхчеловеческого совершенства и недостаточная оценка совершенства человеческого.
Промышленную деятельность он целиком предоставляет
той «буржуазии», которая, по его мнению, и
не может обладать нравственными качествами.
Это значит также, что русский человек должен выйти из
того состояния, когда он может быть святым, но
не может быть честным.