Неточные совпадения
Творчество тварных существ может быть направлено лишь к приросту творческой энергии бытия, к росту существ и их гармонии в
мире, к созданию ими небывалых ценностей, небывалого восхождения в истине, добре и
красоте, т. е. к созданию космоса и космической жизни, к плероме, к сверхмирной полноте.
Рождающаяся в творческом акте
красота есть уже переход из «
мира сего» в космос, в иное бытие, и в ней не может быть тьмы, которая была еще в грешной природе творившего.
Также неразрывно связана эротика с творчеством. Эротическая энергия — вечный источник творчества. И эротическое соединение для творческого восхождения совершается. Также неразрывно связана эротика с
красотой. Эротическое потрясение — путь выявления
красоты в
мире.
Восприятие
мира в
красоте есть прорыв через уродство «
мира сего» к
миру иному.
Мир, принудительно данный, «
мир сей» — уродлив, он не космичен, в нем нет
красоты.
Восприятие
красоты в
мире есть всегда творчество — в свободе, а не в принуждении постигается
красота в
мире.
Только в языческом искусстве и есть эта классическая завершенность форм, это имманентное достижение
красоты в этом
мире, силами этого
мира.
На этой вере в возможность замкнуть
красоту в этом
мире через законченное совершенство форм покоится вся античная скульптура и архитектура.
Искусство языческого
мира говорит не о тоске по прекрасному
миру иному, а о достижении
красоты в
мире этом, под замкнутым куполом небес.
Христианское искусство уже не верит в законченное достижение
красоты здесь, в этом
мире.
Христианское искусство верит, что законченная, совершенная, вечная
красота возможна лишь в
мире ином.
В этом же
мире возможна лишь устремленность к
красоте мира иного, лишь тоска по ней.
Красота для него всегда есть то, что говорит о
мире ином, т. е. символ.
Романтическое христианское искусство видит неземную
красоту в самой незавершенности, незаконченности, в этой устремленности к прорыву за пределы этого
мира.
Христианское искусство не оставляет в этом
мире, в
красоте достигнутой и завершенной, а уводит в
мир иной, к
красоте потусторонней и запредельной.
В языческом искусстве было устроение
мира сего — устроение в
красоте, подобно тому, как есть такое устроение в языческом государстве или в языческой науке.
В классическом языческом искусстве творческий акт художника приспособляется к условиям
мира сего, к жизни в
красоте здесь.
В нем нет новой
красоты, неведомой еще
миру.
Художник верит, что
красота реальнее уродства этого
мира.
Реалистическое направление верит в то, что уродство реальнее
красоты, и зовет к послушанию этому уродству
мира.
Но необходимо различать послушание классицизма, создающее имманентную ценность
красоты, от послушания реализма, пассивно отражающего
мир.
Символизм С. Маллармэ, Метерлинка, Ибсена, у нас — В. Иванова, А. Белого и др., вносит в
мир новые ценности, новую
красоту, это уже не символизм Гёте, не символизм прежних великих творцов.
Красота, которой они жили, всегда была для них
миром иным, во всем противоположным уродству ненавистного «
мира сего».
Эстетизм хотел быть всем, быть другой жизнью, он переливался за границы искусства, он жаждал претворения бытия в искусство, отрешения от бытия, жертвы жизнью этого
мира во имя
красоты.
Эстетизм бессилен творить
красоту как последнюю и наиреальнейшую сущность
мира.
Эстетизм уходит в
мир призрачный, в
красоту как не сущее, от уродства сущего.
Если бы эстетизм творчески достиг последней
красоты сущего, он бы спас
мир.
Ибо
красота мир спасет, по словам Достоевского.
И цель последняя — не
красота как культурная ценность, а
красота как сущее, т. е. претворение хаотического уродства
мира в
красоту космоса.
И если иллюзорна цель превращения жизни в искусство, то цель претворения жизни этого
мира в бытийственную
красоту, в
красоту сущего, космоса — мистически реальна.
Но последняя реальность
красоты доступна нам в этом
мире лишь символически, лишь в форме символа.
Реалистическое обладание сущей
красотой, без посредства символа будет уже началом преображения этого
мира в новое небо и новую землю.
Теургия — искусство, творящее иной
мир, иное бытие, иную жизнь,
красоту как сущее.
Ибо
красота есть великая сила, и она
мир спасет.
И само христианство становится все более и более буржуазным, из него исчезает подлинная святость, непримиримость к «
миру»,
красота устремленности к
миру иному.
Христианское преодоление «
мира» и есть преодоление всякой «буржуазности», жертва мирской пользой и благополучием благородству и
красоте жизненного типа.
Правда и
красота не могут восторжествовать в плоскости
мира, в широком поле родовой жизни, они возносятся на крест и лишь через мистерию распятия воскресает роза мировой жизни.
Также разделял он ложе с Балкис-Македа, царицей Савской, превзошедшей всех женщин в
мире красотой, мудростью, богатством и разнообразием искусства в страсти; и с Ависагой-сунамитянкой, согревавшей старость царя Давида, с этой ласковой, тихой красавицей, из-за которой Соломон предал своего старшего брата Адонию смерти от руки Ванеи, сына Иодаева.
Неточные совпадения
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой
красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной
красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Блеснет заутра луч денницы // И заиграет яркий день; // А я, быть может, я гробницы // Сойду в таинственную сень, // И память юного поэта // Поглотит медленная Лета, // Забудет
мир меня; но ты // Придешь ли, дева
красоты, // Слезу пролить над ранней урной // И думать: он меня любил, // Он мне единой посвятил // Рассвет печальный жизни бурной!.. // Сердечный друг, желанный друг, // Приди, приди: я твой супруг!..»
Я имел самые странные понятия о
красоте — даже Карла Иваныча считал первым красавцем в
мире; но очень хорошо знал, что я нехорош собою, и в этом нисколько не ошибался; поэтому каждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.
— Он — из тех, которые думают, что
миром правит только голод, что над нами властвует лишь закон борьбы за кусок хлеба и нет места любви. Материалистам непонятна
красота бескорыстного подвига, им смешно святое безумство Дон-Кихота, смешна Прометеева дерзость, украшающая
мир.