Неточные совпадения
Любовь к
философии, к познанию смысла
жизни вытесняла во мне все.
Моя изначальная, ранняя любовь к
философии и к
философии метафизической связана с моим отталкиванием от «
жизни» как насилующей и уродливой обыденности.
Но
философия моя была, как теперь говорят, экзистенциальна, она выражала борения моего духа, она была близка к
жизни,
жизни без кавычек.
Я больше всего любил
философию, но не отдался исключительно
философии; я не любил «
жизни» и много сил отдал «
жизни», больше других философов; я не любил социальной стороны
жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем; был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать.
Философия (вечно зеленая «теория») освобождена от тоски и скуки «
жизни».
В сущности, я всю
жизнь пишу
философию свободы, стараясь ее усовершенствовать и дополнить.
Я не знал авторитета в семье, не знал авторитета в учебном заведении, не знал авторитета в моих занятиях
философией и в особенности не знал авторитета в религиозной
жизни.
Я много думал всю мою
жизнь о проблеме свободы и дважды написал
философию свободы, стараясь усовершенствовать свою мысль.
В то время, время довольно интенсивной интеллектуальной
жизни в московских философских кружках, я пытался найти традицию русской
философии.
Это была не только проблема моей
философии, но и проблема моей
жизни.
Я никогда, ни в своей
философии, ни в своей
жизни не хотел подчиниться власти общего, общеобязательного, обращающего индивидуально-личное, неповторимое в свое средство и орудие.
Я никогда не был «чистым» философом, никогда не стремился к отрешенности
философии от
жизни.
На
философии отпечатываются все противоречия
жизни, и не нужно их пытаться сглаживать.
Первая книга «Субъективизм и индивидуализм в общественной
философии» с большим предисловием П. Струве, который тоже совершенно повернул к идеализму и спиритуализму, отражала мое миросозерцание того времени, но недостаточно выражала более интимные стороны моего отношения к
жизни.
В моей юношеской и столь несовершенной книге «Субъективизм и индивидуализм в общественной
философии» мне все-таки удалось поставить проблему, которая меня беспокоила всю
жизнь и которую я потом выразил в более совершенной форме.
Я всегда много читал, но чтение книг не есть главный источник моей мысли, моей собственной
философии; главный источник — события
жизни, духовный опыт.
— В тебе говорит зависть, мой друг, но ты еще можешь проторить себе путь к бессмертию, если впоследствии напишешь свои воспоминания о моей бурной юности. У всех великих людей были такие друзья, которые нагревали свои руки около огня их славы… Dixi. [Я кончил (лат.).] Да, «песня смерти» — это вся
философия жизни, потому что смерть — все, а жизнь — нуль.
Персонализм не может быть основан на идеализме (платоновском или немецком) и не может быть основан на натурализме, на философии эволюционной или
философии жизни, которая растворяет личность в безличном, космическом витальном процессе.
Неточные совпадения
Так что, несмотря на уединение или вследствие уединения,
жизнь eго была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и в особенности о
философии;
философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.
Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на место его воли — любовь, и эта новая
философия дня на два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же завалилась, когда он потом из
жизни взглянул на нее, и оказалась кисейною, негреющею одеждой.
Почтмейстер вдался более в
философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о
жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь.
Так проводили
жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули в конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь
философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное.
К его вескому слову прислушиваются политики всех партий, просветители, озабоченные культурным развитием низших слоев народа, литераторы, запутавшиеся в противоречиях критиков, критики, поверхностно знакомые с
философией и плохо знакомые с действительной
жизнью.