Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало
от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную
скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Заметив, что Владимир скрылся, // Онегин,
скукой вновь гоним, // Близ Ольги в думу погрузился, // Довольный мщением своим. // За ним и Оленька зевала, // Глазами Ленского искала, // И бесконечный котильон // Ее томил, как тяжкий сон. // Но кончен он. Идут за ужин. // Постели стелют; для гостей // Ночлег отводят
от сеней // До самой девичьи. Всем нужен // Покойный сон. Онегин мой // Один уехал спать домой.
Вдруг получил он в самом деле //
От управителя доклад, // Что дядя при смерти в постеле // И с ним проститься был бы рад. // Прочтя печальное посланье, // Евгений тотчас на свиданье // Стремглав по почте поскакал // И уж заранее зевал, // Приготовляясь, денег ради, // На вздохи,
скуку и обман // (И тем я начал мой роман); // Но, прилетев в деревню дяди, // Его нашел уж на столе, // Как дань, готовую земле.