Неточные совпадения
Думая о своей жизни, я прихожу
к тому заключению,
что моя жизнь не была жизнью метафизика в обычном смысле слова.
Иногда мне казалось,
что в этом есть даже что-то плохое, есть какой-то надлом в отношении
к миру и жизни.
Это уже был мир несколько иной,
чем Печерск, мир дворянский и чиновничий, более тронутый современной цивилизацией, мир, склонный
к веселью, которого Печерск не допускал.
Однажды он пришел
к отцу и сказал,
что ему трудно заниматься с таким неспособным учеником.
Когда я наблюдаю современное поколение молодежи, увлеченное милитаризацией и идеалом военного, то это вызывает во мне особенное раздражение, потому
что я получил военное воспитание, испытал на себе военную дисциплину, знаю,
что такое значит принадлежать
к военному коллективу.
Меня даже всегда удивляло,
что впоследствии, при моей неспособности
к какому-либо приспособлению и конформизму, я приобрел большую европейскую и даже мировую известность и занял «положение в мире».
Но
что казалось мне всегда очень мучительным и дурным, так это моя страшная брезгливость
к жизни.
Я замечаю,
что у меня отсутствует целый ряд дурных страстей и аффектов, вероятно, потому,
что я не приобщаюсь до глубины
к борьбе и соревнованию, которые происходят в мировой жизни.
Я совершенно неспособен испытывать чувства ревности, мне не свойствен аффект зависти, и нет ничего более чуждого мне,
чем мстительность, у меня атрофировано совершенно всякое чувство иерархического положения людей в обществе, воля
к могуществу и господству не только мне несвойственна, но и вызывает во мне брезгливое отвращение.
Мне еще близко то,
что сказал о себе вообще не близкий мне Морис Баррес: «Mon évolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs» [«Мое развитие никогда не определялось стремлением
к чему-то конкретно, а всегда было направлено за его пределы,
к другому» (фр.).].
Думаю,
что моя нелюбовь
к так называемой «жизни» имеет не физиологические, а духовные причины, даже не душевные, а именно духовные.
Я никогда не любил рассказов об эмоциональной жизни людей, связанных с ролью любви; для меня всегда было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось,
что это меня не касается, у меня не было интереса
к этому, даже когда речь шла о близких людях.
Еще об отношении
к тому,
что называют «жизнью», и об аскезе.
Когда мне кто-нибудь говорил,
что воздержание от мясной пищи дается трудной борьбой, то мне это было мало понятно, потому
что у меня всегда было отвращение
к мясной пище, и я должен был себя пересиливать, чтобы есть мясо.
Если гордость была в более глубоком пласте,
чем мое внешнее отношение
к людям, то в еще большей глубине было что-то похожее на смирение, которое я совсем не склонен рассматривать как свою добродетель.
Анализируя себя, я по совести должен сказать,
что принадлежу
к мало самолюбивым людям.
Тут, может быть, и нет противоречия, потому
что мечта относится
к одному, реализм же
к совсем другому.
То,
что называют романтическим отношением
к действительности, мне совершенно чуждо.
Верно было бы сказать,
что у меня есть напряженная устремленность
к трансцендентному,
к переходу за грани этого мира.
Если во мне был эгоизм, то это был скорее эгоизм умственного творчества,
чем эгоизм наслаждений жизни,
к которым я никогда не стремился.
Для моего отношения
к миру «не-я»,
к социальной среде,
к людям, встречающимся в жизни, характерно,
что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха и процветания в каком бы то ни было отношении.
Такое отношение
к жизни приводило
к тому,
что я не обладал искусством жить, не умел использовать жизни.
Неприятие любой земной тирании влечет его
к Богу; при условии, однако,
что этот Бог — тоже свободолюбец и вольнодумец, почти анархист: «Спасение, которое не было бы свободным и не исходило бы от человека свободного, ничего не сказало бы нам», — говорит Бог — Пеги в «Невинных святых» (фр.).
Но для меня было ясно,
что социализм может принять разные обороты, может привести
к освобождению, но может привести и
к истреблению свободы,
к тирании,
к системе Великого Инквизитора.
Я даже склонен думать,
что этого рода ортодоксия никакого отношения
к истине не имеет и истину ненавидит.
Я не склонен
к сомнению, но иногда приходила в голову такая кошмарная мысль: а
что если права рабья ортодоксия, — тогда я погиб.
Мне иногда приходило в голову,
что если я попаду в «рай», то исключительно за то,
что не склонен
к осуждению, все остальное во мне казалось не заслуживающим «рая».
Врач, делающий операцию больному, менее страдает,
чем тот, кто лишь исходит от жалости
к больному, ни в
чем ему не помогая.
Что меня всегда поражало, так эта моя большая способность,
чем у других интеллигентов,
к общению с простым народом.
Один путь восхождения приводит
к тому,
что человек делается «первым».
Мне часто приходило в голову,
что если бы люди церкви, когда христианское человечество верило в ужас адских мук, грозили отлучением, лишением причастия, гибелью и вечными муками тем, которые одержимы волей
к могуществу и господству,
к богатству и эксплуатации ближних, то история сложилась бы совершенно иначе.
Я причисляю себя
к иному типу,
чем тип скептика и тип догматика.
Интересно,
что сам Чернышевский, один из лучших русских людей, относился с трогательной, необычайной любовью
к своей жене.
Иногда я даже думал,
что не люблю женской стихии, хотя и не равнодушен
к ней.
Верно,
что женственная стихия есть стихия космическая, основа творения, лишь через женственность человек приобщается
к жизни космоса.
У меня была страсть
к свободе,
к свободе и в любви, хотя я отлично знал,
что любовь может быть рабством.
Мне хотелось бы сейчас прочесть то,
что я тогда написал, приобщиться
к огромному подъему, пережитому мной.
Это объясняется тем,
что такого рода искание истины есть в известном смысле и нахождение истины, такого рода обращение
к смыслу жизни есть проникновение смыслом.
Мне всегда казалось,
что приобщить
к своей мысли, убедить других я могу лишь остротой и ясностью формулировок своей интуиции.
Размышляя над самим собой и пытаясь осмыслить свой тип, я прихожу
к тому заключению,
что я в гораздо большей степени homo mysticus [Человек мистический (лат.).],
чем homo religiosus [Человек религиозный (лат.).].
Помимо всякой философской теории, всякой гносеологии, я всегда сознавал,
что познаю не одним интеллектом, не разумом, подчиненным собственному закону, а совокупностью духовных сил, также своей волей
к торжеству смысла, своей напряженной эмоциональностью.
В юности мое отталкивание, а иногда и прямо вражда
к академизму и
к профессорскому духу связаны еще с тем,
что я был революционером и даже университет представлялся мне выражением буржуазного духа.
Для меня сейчас ясно,
что я всегда принадлежал
к тому типу философии, который сейчас называют «экзистенциальной».
Позже, в последние годы, я пришел
к тому,
что самое бытие не первично и есть уже продукт рационализации, обработка мысли, то есть, в сущности, пришел
к отрицанию онтологической философии.
Склонность
к парадоксальному и противоречивому мышлению вела меня
к тому,
что иногда враги меня хвалили.
Думаю также,
что русская философия в наиболее своеобразных своих течениях всегда склонялась
к экзистенциальному типу философствования.
Я говорил уже,
что никогда не имел склонности
к товариществу и не имел товарищей.
Она сказывалась в моем глубоком презрении ко всем лжесвятыням и лжевеличиям истории,
к ее лжевеликим людям, в моем глубоком убеждении,
что вся эта цивилизационная и социализированная жизнь с ее законами и условностями не есть подлинная, настоящая жизнь.
Я решил выйти из кадетского корпуса и держать экзамен на аттестат зрелости для вступления в университет,
что было нелегко вследствие моих плохих способностей
к пассивному усвоению чего-либо.
Я же думал и думаю,
что к плохому человеческому прибавляется еще плохое чина.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость:
к столу что-нибудь да на пару платья.
Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ,
что на жизнь мою готовы покуситься.
Кто там? (Подходит
к окну.)А,
что ты, матушка?
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было
к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали,
что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо,
что у вас больные такой крепкий табак курят,
что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их было меньше: тотчас отнесут
к дурному смотрению или
к неискусству врача.
В это время слышны шаги и откашливания в комнате Хлестакова. Все спешат наперерыв
к дверям, толпятся и стараются выйти,
что происходит не без того, чтобы не притиснули кое-кого. Раздаются вполголоса восклицания: