Неточные совпадения
Ценность этого акта определяется
тем, насколько он возвышается над временем, приобщается ко времени экзистенциальному,
то есть
к вечности.
После
того, как он был произведен в генералы и отправился на войну, солдаты его полка поднесли ему медаль в форме сердца с надписью: «Боже, храни тебя за твою
к нам благодетель».
Был парад войска в Новочеркасске, и Николай I обратился
к моему деду, как начальнику края, с
тем, чтобы было приведено в исполнение его предписание об уничтожении казацких вольностей.
Моя тетя что-то вязала для императрицы Марии Федоровны, c которой была близка, и в
то же время презирала русских монархистов и даже главных деятелей не пускала
к себе в дом.
Когда я наблюдаю современное поколение молодежи, увлеченное милитаризацией и идеалом военного,
то это вызывает во мне особенное раздражение, потому что я получил военное воспитание, испытал на себе военную дисциплину, знаю, что такое значит принадлежать
к военному коллективу.
Но я не был эгоцентриком,
то есть не был исключительно поглощен собой и не относил всего
к себе.
Мне еще близко
то, что сказал о себе вообще не близкий мне Морис Баррес: «Mon évolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs» [«Мое развитие никогда не определялось стремлением
к чему-то конкретно, а всегда было направлено за его пределы,
к другому» (фр.).].
Когда мне кто-нибудь говорил, что воздержание от мясной пищи дается трудной борьбой,
то мне это было мало понятно, потому что у меня всегда было отвращение
к мясной пище, и я должен был себя пересиливать, чтобы есть мясо.
Если гордость была в более глубоком пласте, чем мое внешнее отношение
к людям,
то в еще большей глубине было что-то похожее на смирение, которое я совсем не склонен рассматривать как свою добродетель.
То, что называют романтическим отношением
к действительности, мне совершенно чуждо.
И вместе с
тем я человек, устремленный
к будущему.
Если во мне был эгоизм,
то это был скорее эгоизм умственного творчества, чем эгоизм наслаждений жизни,
к которым я никогда не стремился.
Для моего отношения
к миру «не-я»,
к социальной среде,
к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха и процветания в каком бы
то ни было отношении.
Тоска обращена
к трансцендентному, вместе с
тем она означает неслиянность с трансцендентным, бездну между мной и трансцендентным.
Когда мой духовный путь привел меня в близкое соприкосновение с миром православным,
то я ощутил
ту же тоску, которую ощущал в мире аристократическом и в мире революционном, увидел
то же посягательство на свободу,
ту же вражду
к независимости личности и
к творчеству.
Мне пришлось еще вести
ту же борьбу за свободу и за достоинство личности в коммунистической революции, и это привело
к моей высылке из России.
Мне иногда приходило в голову, что если я попаду в «рай»,
то исключительно за
то, что не склонен
к осуждению, все остальное во мне казалось не заслуживающим «рая».
Врач, делающий операцию больному, менее страдает, чем
тот, кто лишь исходит от жалости
к больному, ни в чем ему не помогая.
Мне часто приходило в голову, что если бы люди церкви, когда христианское человечество верило в ужас адских мук, грозили отлучением, лишением причастия, гибелью и вечными муками
тем, которые одержимы волей
к могуществу и господству,
к богатству и эксплуатации ближних,
то история сложилась бы совершенно иначе.
Если я и был романтиком,
то романтиком, лишенным иллюзий, надежды и способности
к идеализации действительности, романтиком, слишком реалистически воспринимавшим действительность.
Мне хотелось бы сейчас прочесть
то, что я тогда написал, приобщиться
к огромному подъему, пережитому мной.
Это и было мое настоящее обращение, самое сильное в моей жизни, обращение
к исканию Истины, которое
тем самым было верой в существование Истины.
Это объясняется
тем, что такого рода искание истины есть в известном смысле и нахождение истины, такого рода обращение
к смыслу жизни есть проникновение смыслом.
Скорее всего, мое умственное настроение
того времени можно определить как этический нормативный идеализм, близкий
к Фихте.
В юности мое отталкивание, а иногда и прямо вражда
к академизму и
к профессорскому духу связаны еще с
тем, что я был революционером и даже университет представлялся мне выражением буржуазного духа.
С точки зрения современной психологии мою изначальную
тему можно было бы формулировать как различение между бессознательным и сознанием, но научная психология и ее представители не способны
к философскому обоснованию и развитию учения о бессознательном.
После
того как я ушел из мира дворянско-аристократического, я, прежде всего, пришел
к уединению.
Аристотель говорит в своей, во многих отношениях замечательной, «Политике»: «Человек есть естественно животное политическое, предназначенное
к жизни в обществе, и
тот, кто по своей природе не является частью какого-либо государства, есть существо деградированное или превосходящее человека».
Когда я еще мальчиком подходил
к какому-нибудь государственному учреждению, хотя бы самому невинному,
то я уже находился в состоянии отвращения и негодования и хотел разрушения этого учреждения.
То, что я говорю, связано с революционной аскезой русской интеллигенции, которая не есть обыкновенная аскеза, а аскеза выносливости в отношении
к преследованиям.
Я сейчас склонен думать, что одни и
те же мотивы привели меня
к революции и
к религии.
И в
том и другом случае я отталкивался от довольства «миром сим», хотел выйти из этого мира
к иному миру.
Кроме
того, меня отталкивал пункт о терроре,
к которому я всегда относился отрицательно.
Первая книга «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» с большим предисловием П. Струве, который тоже совершенно повернул
к идеализму и спиритуализму, отражала мое миросозерцание
того времени, но недостаточно выражала более интимные стороны моего отношения
к жизни.
Когда я пришел первый раз
к Струве,
то у него сидел И. Скворцов-Степанов, впоследствии известный большевик, редактор «Известий», автор многочисленных брошюр по безбожной пропаганде.
Он был близок
к взглядам Бернштейна, который очень нашумел в
то время своей книгой, обозначившей кризис немецкого марксизма.
В ней можно было обнаружить не только мою близость
к Канту, но и проникновение
темами Ницше.
Я очень мало написал за это время, несмотря на
то, что я вообще пишу легко и принадлежу
к продуктивным писателям.
Я окончательно пришел
к осознанию
той истины, что дух есть свобода и революция, материя же есть необходимость и реакция, и она сообщает реакционный характер самим революциям.
Он должен был прежде всего выразить кризис миросозерцания интеллигенции, духовные искания
того времени, идеализм, движение
к христианству, новое религиозное сознание и соединить это с новыми течениями в литературе, которые не находили себе места в старых журналах, и с политикой левого крыла Союза освобождения, с участием более свободных социалистов.
Мы, конечно, принадлежим
к разным душевным типам, но многое объясняется тут и агрессивным характером
той или другой стороны.
Мережковские всегда имели тенденции
к образованию своей маленькой церкви и с трудом могли примириться с
тем, что
тот, на кого они возлагали надежды в этом смысле, отошел от них и критиковал их идеи в литературе.
Я считаю своей слабостью, что в период моей близости
к движению умов и душ
того времени у меня несколько ослабел и отодвинулся на второй план присущий мне социальный интерес.
Мне всегда казалось, что сам Мережковский очень далек от
той «плоти»,
к освящению которой призывает, и что его отношение
к этой «плоти» носит ментально-эстетический характер.
У него жизнь торжествует не через воскресение
к вечной жизни, а через деторождение,
то есть распадение личности на множество новых рожденных личностей, в которых продолжается жизнь рода.
Вячеслав Иванов говорил, что для дионисизма важно не «что», а «как», важно переживание экстатического подъема, независимо от
того,
к каким реальностям это относится.
Это произошло после
того, как был низвержен и вытеснен из жизни весь верхний культурный слой, все творцы русского ренессанса оказались ни
к чему ненужными и в лучшем случае
к ним отнеслись с презрением.
«Мистический анархизм», существовавший короткое время, нисколько не приближал
к социальному движению
того времени.
Дионисическая настроенность, искание необыкновенного, непохожего на обыденность, привели группу писателей
того времени
к попытке создать что-то похожее на подражание «дионисической мистерии».
Это одна из самых интересных фигур интеллектуальной России
того времени, обращенных
к православию.