Трудно было то, что я никогда не умел,
как многие, идеализировать и поэтизировать такие состояния, как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание.
Неточные совпадения
Как и
многие из этих людей, я вышел из дворянской среды и порвал с ней.
Хотя я очень
многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда не был ей школьно привержен и никогда в таком смысле не принадлежал ни к
какой школе.
Мое во
многих отношениях привилегированное положение я часто переживал,
как вину.
Я не представлял себе,
как слишком
многие другие, что большая революция в России будет торжеством свободы и гуманности.
Но она не была поэтическим существом, была даже существом антипоэтическим,
как и
многие поэты той эпохи.
У Мережковского,
как и у
многих других русских того времени, ницшеанство связывалось с половым оргиазмом.
Но,
как я говорил уже, никогда не сливался вполне с этим движением моего времени, повторяю,
многое мне было чуждо.
Я не вижу ничего хорошего в том «дионисическом» вечере, вижу что-то противное,
как и во
многих явлениях того времени.
Я мог говорить о войне, о политике, об обыденной жизни так,
как будто бы я верил, подобно
многим людям, в первичную, подлинную реальность всего этого.
Я
много критиковал гуманизм в той его форме, в
какой он сложился в века новой истории.
Не думаю также, чтобы всю сферу оккультных явлений можно было бы отнести к действию сил демонических,
как думают
многие православные и католики.
Его толстовство не было узко сектантским и удушливым,
как у
многих других.
Он отлично говорил по-русски,
как и на
многих языках.
Я не любил, когда
многие иностранцы рассматривали меня, главным образом,
как автора «Нового средневековья».
Но Руссо имел большую заслугу в истории европейского человека,
как и романтизм вообще, — он
много сделал для разворачивания душевной жизни человека, для возникновения новой чувствительности.
Я очень ценил и ценю
многие мотивы русской религиозной мысли: преодоление судебного понимания христианства, истолкование христианства
как религии Богочеловечества,
как религии свободы, любви, милосердия и особой человечности, более, чем в западной мысли выраженное эсхатологическое сознание, чуждость инфернальной идее предопределения, искание всеобщего спасения, искание Царства Божьего и правды Его.
Но когда познающий субъект направляется на самого себя
как на предмет познания, то возникают трудности, на которые
много раз указывали и которые преувеличивали.
Остается последний, самый важный опыт, в котором
многое должно открыться и который не может быть описан ни в
какой автобиографии, это опыт смерти.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, //
Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
"Водка, — говорилось в том указе, — не токмо не вселяет веселонравия,
как многие полагают, но, при довольном употреблении, даже отклоняет от оного и порождает страсть к убивству.
Как многое из того, что тогда мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь навеки недоступно.
В службе они удержались на самых шатких местах, тогда
как многие, гораздо их умнейшие, не вытерпев, бросили службу из-за мелочных личных неприятностей, бросили вовсе или же, не ведая ничего, очутились в руках взяточников и плутов.
Но вот уж близко. Перед ними // Уж белокаменной Москвы, // Как жар, крестами золотыми // Горят старинные главы. // Ах, братцы! как я был доволен, // Когда церквей и колоколен, // Садов, чертогов полукруг // Открылся предо мною вдруг! // Как часто в горестной разлуке, // В моей блуждающей судьбе, // Москва, я думал о тебе! // Москва…
как много в этом звуке // Для сердца русского слилось! // Как много в нем отозвалось!
Неточные совпадения
Осип, слуга, таков,
как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит
много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Анна Андреевна.
Как можно-с! Вы делаете
много чести. Я этого не заслуживаю.
Городничий. Что, голубчики,
как поживаете?
как товар идет ваш? Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться? Что,
много взяли? Вот, думают, так в тюрьму его и засадят!.. Знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что…
— Неволя к вам вернулася? // Погонят вас на барщину? // Луга у вас отобраны? — // «Луга-то?.. Шутишь, брат!» // — Так что ж переменилося?.. // Закаркали «Голодную», // Накликать голод хочется? — // — «Никак и впрямь ништо!» — // Клим
как из пушки выпалил; // У
многих зачесалися // Затылки, шепот слышится: // «Никак и впрямь ништо!»
Носила я Демидушку // По поженкам… лелеяла… // Да взъелася свекровь, //
Как зыкнула,
как рыкнула: // «Оставь его у дедушки, // Не
много с ним нажнешь!» // Запугана, заругана, // Перечить не посмела я, // Оставила дитя.