Неточные совпадения
У меня и
в советский период висел ее большой портрет масляными красками
в монашеском облачении с очень строгим лицом.
В разгар коммунистической революции мне однажды сказал бывший социалист-революционер, склонный к оппортунистическому приспособлению к
советской власти: «По натуре вы революционер, я же совсем не революционер».
По личному опыту должен сказать, что тюрьма
в старом режиме была более патриархальным и мягким учреждением, чем усовершенствованная тюрьма
в советском режиме.
В режиме
советском, революционном, стража тюрьмы видела
в заключенных «врагов народа» и революции, и управление тюрьмы было отнюдь не патриархальным, оно отражало диктатуру и террор.
Так было и когда я был арестован
в советский период.
Но из моих товарищей по ссылке ставший впоследствии большевиком А., недавно еще бывший
советским консулом
в Париже, производил впечатление очень добродушное.
В советский период я совсем с ним разошелся.
В России самодержавно-монархической легче было быть странником, чем
в России
советской, одержимой стремлением к тоталитарной организации жизни.
Как это ни странно, но я себя внутренне лучше почувствовал
в советский период, после октябрьского переворота, чем
в лето и осень 17 года.
В течение пяти лет я прожил
в советском коммунистическом строе, и все эти пять лет я отличался моральной непримиримостью.
Я видел эти перевоплощения и
в революционерах, занявших видное положение
в советской власти.
Этого человека, которого хорошо знали Лидия и Женя, и
в прежнее время Лидия даже очень помогла ему бежать из Сибири, совершенно нельзя было узнать
в советский период.
Он сделал
советскую карьеру, был
советским послом
в очень важном месте, был народным комиссаром.
Я вспоминаю о годах жизни
в советской России как о времени большой духовной напряженности.
Годы, проведенные
в советской России,
в стихии коммунистической революции, давали мне чувство наибольшей остроты и напряженности жизни, наибольших контрастов.
Советский строй
в то время не был еще вполне выработанным и организованным, его нельзя было еще назвать тоталитарным и
в нем было много противоречий.
В течение всех пяти лет моей жизни
в России
советской у нас
в доме
в Малом Власьевском переулке собирались по вторникам (не помню точно), читались доклады, происходили собеседования.
Одно время я читал лекции
в характерном для того времени
советском учреждении, — Государственном институте слова.
Атмосфера была напряженная, как и вообще
в революционной
советской России того времени.
Публичные доклады мы устраивали
в помещении Высших женских курсов, лекции же и семинары
в разных местах, обыкновенно
в каких-нибудь
советских учреждениях,
в управлении которых были знакомые.
По этому случаю
в «Правде» было написано, что
в советском учреждении читаются лекции на религиозно-духовные темы, и что это не может быть терпимо.
В мое время еще недалеко зашел конструктивный коммунистический период, еще была революционная стихия и тоталитаризм
советского государства еще не окончательно захватил всю жизнь, он распространялся главным образом на политическую и экономическую сферы.
Дало высылаемым персональные визы на въезд
в Германию, но отказалось дать
советской власти коллективную визу для высылаемых.
Потом отношение к религии изменилось
в советской России.
Интересно, что, когда меня высылали из
советской России, мне сказал любопытную фразу мягкий и сравнительно культурный коммунист К. Он был председателем Академии художественных наук, членом которой я был. «
В Кремле надеются, что, попав
в Западную Европу, вы поймете, на чьей стороне правда».
Когда мы переехали по морю
советскую границу, то было такое чувство, что мы
в безопасности, до этой границы никто не был уверен, что его не вернут обратно.
Я высказывал мысль (
в 22 году), что западные государства должны формально признать
советскую власть, что таким образом прекратится изоляция
советской России и она будет внедрена
в мировую жизнь, что может смягчить самые дурные стороны большевизма.
Интересно отметить, что тогда,
в Берлине, еще не чувствовалось абсолютного разрыва между русским зарубежьем и
советской Россией.
Я всегда, еще со времени моей высылки из России
в 1922 году, имел международную ориентацию
советскую и всякую интервенцию считал преступной.
Ничего существенно нового не произошло
в моем отношении к
советской России.
Советскую власть я считал единственной русской национальной властью, никакой другой нет, и только она представляет Россию
в международных отношениях.
Между тем как я считаю главным вопросом вопрос об отношении к русскому народу, к
советскому народу, к революции как внутреннему моменту
в судьбе русского народа.
Когда Союз — сначала русских, а потом
советских — патриотов заявил о безоговорочном принятии
советской власти и режима
в советской России, то это меня возмутило.
У нас
в доме начали часто бывать молодые (относительно молодые) писатели, которых раньше не бывало, бывшие младороссы, принявшие
советскую ориентацию.
С
советским посольством у меня не было никаких прямых отношений, я не чувствовал
в этом никакой потребности.
После героической войны процессы, происходящие
в советской России, протекли не так, как можно было надеяться.
Но отношение к русскому народу, к смыслу революции
в исторической судьбе народа, к
советскому строю не тождественно с отношением к
советской власти, к власти государства.
Я могу признавать положительный смысл революции и социальные результаты революции, могу видеть много положительного
в самом
советском принципе, могу верить
в великую миссию русского народа и вместе с тем ко многому относиться критически
в действиях
советской власти, могу с непримиримой враждой относиться к идеологической диктатуре.
Мое критическое отношение ко многому, происходящему
в советской России (я хорошо знаю все безобразное
в ней), особенно трудно потому, что я чувствую потребность защищать мою родину перед миром, враждебным ей.