Неточные совпадения
Наибольшую трудность я вижу
в том, что возможно повторение
одной и той же темы
в разных главах.
Отец был кавалергардским офицером, но рано вышел
в отставку, поселился
в своем имении Обухове, на берегу Днепра, был
одно время предводителем дворянства,
в Турецкую войну опять поступил на военную службу, потом
в течение 25 лет был председателем правления Земельного банка Юго-Западного края.
У меня были довольно большие способности к рисованию и
в кадетском корпусе я был
одним из первых по рисованию.
Я это проверил на опыте
в дни октябрьского переворота 17 года
в Москве, когда бомбы летали над нашим домом и
одна разорвалась
в нашем дворе.
Шатобриана, то меня поразила
одна черта сходства с ним, несмотря на огромное различие
в других отношениях.
Есть еще
одно противоречие, которое я остро
в себе сознавал.
У меня были не только внешние припадки гнева, но я иногда горел от гнева, оставаясь
один в комнате и
в воображении представляя себе врага.
Прежде всего, я убежден
в том, что воображение еcть
один из путей прорыва из этого мира
в мир иной.
В такой радикальной форме этого, кажется, не делал ни
один философ.
«Меня свобода привела к распутью
в час утра», — говорит
один поэт.
Говорили о какой-то партии Пеги: это партия,
в которой он был бы
один.
В послевоенном, теперь нужно сказать довоенном, поколении нет ни
одной оригинальной мысли, оно живет искажениями и отбросами мысли XIX века.
Но тут
одна свобода
в конце, другая свобода
в начале.
Целостный план
одной моей книги пришел мне
в голову, когда я сидел
в кинематографе.
Одно время я боролся с хлынувшим
в русскую интеллектуальную жизнь неокантианским течением.
Я совершенно отрицательно всегда относился к этическому формализму Канта, к категорическому императиву, к закрытию вещей
в себе и невозможности, по Канту, духовного опыта, к религии
в пределах разума, к крайнему преувеличению значения математического естествознания, соответствующего лишь
одной эпохе
в истории науки.
Один летний семестр, молодым человеком, я даже слушал лекции Виндельбанда
в очаровательном Гейдельберге.
Странно, что периоды ослабления творчества и охлаждения у меня чаще бывали
в молодости, особенно
один такой период был, и их почти не было под старость, когда я написал наиболее значительные свои книги.
В центре моей мысли всегда стояли проблемы свободы, личности, творчества, проблемы зла и теодицеи, то есть,
в сущности,
одна проблема — проблема человека, его назначения, оправдания его творчества.
Ни
один великий писатель не может быть определен термином «классик» или «романтик» и не вмещается
в эти категории.
Я был на докладе
в частной квартире
одного поляка, который потом был вместе со мной сослан
в Вологодскую губернию.
Киев был
одним из главных центров социал-демократического движения того времени, там была подпольная типография, издавалась революционная литература, были сношения с эмиграцией, с группой Плеханова, Аксельрода и
В. Засулич.
Перед ссылкой
в Вологду я пережил период подъема и цветения,
один из лучших
в моей жизни.
В это время, перед ссылкой, я познакомился с человеком, который остался моим другом на всю жизнь, быть может, единственным другом, и которого я считаю
одним из самых замечательных и лучших людей, каких мне приходилось встречать
в жизни.
Перед отъездом
в ссылку
одна прекрасная женщина сказала мне на прощанье: «Dans la vie rien n’est beau que d’aimer, rien n’est vrai que de souffrir» [«
В жизни нет ничего прекраснее, чем любовь, и ничего правдивее, чем страдание» (фр.).
Один из моих товарищей по ссылке, как я слышал, стал
в разгар революции комиссаром Севера, известным своей жестокостью и кровожадностью.
Вспоминаю, что
одна критическая статья
в газете основана была на опечатке
в моей книге.
Я обедал у своего двоюродного брата князя С.
В.К. вместе с Треповым, директором
одного из департаментов Министерства внутренних дел.
Через несколько номеров журнала оказалось, что
в таком эклектическом виде «Новый путь» дальше существовать не может, и был создан новый журнал «Вопросы жизни», просуществовавший всего
один год
в трудных условиях начинающейся революции.
А. Волынский был
одним из первых
в защите
в литературной критике философского идеализма, он хотел, чтобы критика была на высоте великой русской литературы, и прежде всего на высоте Достоевского и Л. Толстого, и резко нападал на традиционную русскую критику, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, которые все еще пользовались большим авторитетом
в широких кругах интеллигенции.
К этому «мы» принадлежал Д. Философов,
одно время почти вошел
в него А. Белый.
Он
один из первых вводит
в русскую литературу ницшеанские мотивы.
В.
В. Розанов
один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне приходилось
в жизни встречать.
Это была
одна из самых значительных встреч моих
в петербургской атмосфере.
Я всегда был слишком активным, слишком часто вмешивался
в спор, защищал
одни идеи и нападал на другие, не мог быть «объективным».
В этом духе был устроен всего
один вечер на квартире у Н. М. Минского.
Одно течение вводило софийность
в систему православной догматики.
Русский культурный ренессанс начала века был
одной из самых утонченных эпох
в истории русской культуры.
Во времена моей марксистской молодости
один довольно культурный марксист немецкой формации мне говорил с укором, что,
в сущности, я человек религиозный, что у меня есть потребность
в оправдании смысла жизни и
в вечности.
Припоминаю только
одно мгновение летом
в деревне, когда я шел
в тяжелом настроении, уже
в сумерки,
в саду и нависли тучи.
Эпиграфом своей книги «Смысл творчества» я взял из Ангелуса Силезиуса: «Ich weiss dass ohne mich Gott nicht ein Nu kann leben, werd ich zu nicht, er muss von Noth den Geist aufgeben» [«Я знаю, что без меня Бог не может прожить ни
одного мгновения, превратись я
в ничто, он, лишившись меня, испустит дух» (нем.).].
Но я всегда очень любил германскую мистику, почитаю ее
одним из величайших явлений
в истории духа.
Помню
один сон, самый замечательный сон моей жизни,
в котором отразилось что-то существенное
в моем духовном пути.
Я хочу сесть на
одну из скамеек около стола и принять участие
в соборном деле и общении.
Одно время я посещал собрания у М. Новоселова и принимал участие
в прениях.
Иванов был связан с оккультизмом, и
одно время на него имела влияние А.Р. Минцлова, эмиссар Р. Штейнера
в России.
Нужно еще сказать об А.Р. Минцловой, которая
одно время играла большую роль
в литературных кругах, увлекающихся оккультизмом.
Один толстовец, который ходил к нам с
В. Шеерманом, был невыносим своим морализмом и осуждением всех.
Это был
один из самых замечательных людей, каких я
в жизни встречал.
В сущности, меня всегда беспокоил
один вопрос: как преодолеть подавленность и перейти к подъему?
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни
один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Лука Лукич. Не могу, не могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною
одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет и язык как
в грязь завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте!
Столько лежит всяких дел, относительно
одной чистоты, починки, поправки… словом, наиумнейший человек пришел бы
в затруднение, но, благодарение богу, все идет благополучно.
Хлестаков. Оробели? А
в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни
одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Одно плохо: иной раз славно наешься, а
в другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например.