Неточные совпадения
Мой отец, который во вторую половину жизни имел взгляды очень либеральные, не представлял жизни иначе, чем
в патриархальном
обществе, где родственные связи играют определенную роль.
У отца моего происходил перелом миросозерцания, он все более проникался либеральными взглядами, порывал с традициями и часто вступал
в конфликт с окружающим
обществом.
Я никогда не любил
общества мальчиков-сверстников и избегал вращаться
в их
обществе.
Я не любил светское аристократическое
общество, и с известного момента это превратилось
в глубокое отталкивание и жажду полного разрыва.
В аристократическом
обществе я не видел настоящего аристократизма и видел чванство, презрение к низшим, замкнутость.
Но вместе с тем я человек социабельный, люблю
общество людей и много общался с людьми, много участвовал
в социальных действиях.
Но сейчас я остро сознаю, что,
в сущности, сочувствую всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против
общества, и самое христианство я понимаю как бунт против мира и его закона.
Меня всегда возмущало, когда
общество вмешивалось
в эротическую жизнь личности.
Любовь есть интимно-личная сфера жизни,
в которую
общество не смеет вмешиваться.
В институте брака есть бесстыдство обнаружения для
общества того, что должно было бы быть скрыто, охранено от посторонних взоров.
В этом натуральном таинстве происходит социализация того, что по природе своей неуловимо для
общества, неуловимо и для церкви как внешнего религиозного
общества.
В этом трагизм любви
в жизни человеческих
обществ.
Любящий
в высшем смысле этого слова — враг
общества.
Большое значение имел для меня Л. Толстой
в первоначальном моем восстании против окружающего
общества.
Я рано почувствовал разрыв с дворянским
обществом, из которого вышел, мне все
в нем было не мило и слишком многое возмущало.
Когда я поступил
в университет, это у меня доходило до того, что я более всего любил
общество евреев, так как имел, по крайней мере, гарантию, что они не дворяне и не родственники.
Всякое государственное учреждение представлялось мне инквизиционным, все представители власти — истязателями людей, хотя
в семейных отношениях,
в гостиных светского
общества я встречал этих представителей власти как людей часто добродушных и любезных.
Я всегда терпеть не мог «символов»
в человеческих
обществах, условных знаков, титулов, мне они представлялись противными реальностями.
Именно эта закваска вызывала во мне всегда отталкивание от либерально-радикального
общества литераторов, адвокатов, профессоров, и
в заграничный период — от
общества парламентских политиков.
Впоследствии я думал, что возможен религиозный разрыв с
обществом, которое пользуется благами действительности
в форме ли охранения или
в форме оппозиции.
В центре для меня стояла проблема освобождения индивидуальности, примата личности над
обществом.
Но дышать было трудно
в их
обществе.
«Аристократия» была более независима
в своих суждениях от коллектива, более индивидуалистична и свободна
в своей жизни, имела связи с местным
обществом, главным образом земским, отчасти с театром.
Меня смешило, когда меня подозревали
в том, что я член оккультных
обществ, масонских лож и тому подобное.
Когда по моей инициативе было основано
в Петербурге Религиозно-философское
общество, то на первом собрании я прочел доклад «Христос и мир», направленный против замечательной статьи Розанова «Об Иисусе Сладчайшем и о горьких плодах мира».
Были образованы Религиозно-философские
общества в Москве,
в Петербурге,
в Киеве.
В Москве образовалась Религиозно-философское
общество «памяти Владимира Соловьева»,
в котором главными деятелями были С. Булгаков, князь Е. Трубецкой,
В. Эрн, Г.А. Рачинский, позже
В. Иванов.
По переезде
в Москву я вошел активно
в это
общество.
Так было не только
в Религиозно-философских
обществах, но и
в спорах
в частных домах, напоминавших споры западников и славянофилов 40 годов.
Свентицкий, с которым связана нашумевшая
в свое время история извержения его из среды Религиозно-философского
общества.
Я делал вид, что нахожусь
в этих реальностях внешнего мира, истории,
общества, хотя сам был
в другом месте,
в другом времени,
в другом плане.
Это была группировка более правая и более ортодоксальная, чем группировка Религиозно-философского
общества, связанного с именем Вл. Соловьева, очень непопулярного
в Новоселовском кружке.
Аскетический подвиг
в течение двадцати лет затвора не просветляет ума и нравственного сознания, не вырабатывает подлинно христианского отношения к жизни
общества.
И молодые девушки влюблялись
в тех молодых людей, которые давали понять о своей причастности к оккультным
обществам, как
в другие годы и
в другой обстановке влюблялись
в тех молодых людей, которые давали понять о своей причастности к центральному революционному комитету.
Отсюда возникала для меня трагедия творчества
в продуктах культуры и
общества, несоответствие между творческим замыслом и осуществлением.
Старое христианское сознание всегда колебалось между аскетическим, мировраждебным сознанием и сознанием, оправдывающим творчество культуры
в этом мире и освящающим формы
общества.
В действительности, метафизически, я более крайний противник коммунизма, чем представители разных течений эмиграции, по состоянию своего сознания коллективистических, признающих примат коллектива,
общества и государства над личностью.
Мои мысли о несотворенной свободе, о Божьей нужде
в человеческом творчестве, об объективации, о верховенстве личности и ее трагическом конфликте с миропорядком и
обществом отпугивали и плохо понимались.
В русской среде,
в русском
обществе и собрании я часто ощущал подпольные токи, которых
в такой форме я не замечал
в западной среде.
Человек должен быть теоцентричен и организовать себя на божественном начале,
в этом его образ,
общество же должно быть антропоцентрично и организовываться на начале человечности.
Это связано было с тем, что
общество приходило
в жидкое состояние.
Правда «природы»
в человеке получила возможность восставать против неправды
в цивилизации и
обществе.
В конфликте личности со всем безличным или притязающим быть сверхличным,
в конфликте с «миром» и с
обществом я решительно стал на сторону личности.
Богооставленность же человеческих
обществ и цивилизаций есть основной опыт эпохи,
в которую мне пришлось жить.
Я с детства находился
в состоянии восстания против «иерархического» порядка природы и
общества и никак не мог войти
в этот порядок.
Экстериоризированная природа и
общество не являются моей собственностью, моя собственность лишь очень частична и мала
в отношении к ним, и моя индивидуальность неуловима для законов природы и законов
общества, не говоря уже о законах государства.
Но я согласен подчиниться и слиться лишь с той природой и тем
обществом, которые будут моей собственностью, которые войдут
в мой микрокосм или
в меня, как микрокосм.