Неточные совпадения
В познании о себе самом
человек приобщается к тайнам, неведомым
в отношении к другим.
Я видел трансформации, приспособления и измены
людей, и это, может быть, было самое тяжелое
в жизни.
В ней память о событиях и
людях чередуется с размышлением, и размышления занимают больше места.
Я иногда забывал не только события, имевшие значение, но забывал и
людей, игравших роль
в моей жизни.
Человек — микрокосм и заключает
в себе все.
Отец мой был очень добрый
человек, но необыкновенно вспыльчивый, и на этой почве у него было много столкновений и ссор
в жизни.
Будучи социал-демократом и занимаясь революционной деятельностью, я,
в сущности, никогда не вышел окончательно из положения
человека, принадлежащего к привилегированному, аристократическому миру.
Из
людей, окружавших меня
в детстве, особенно запечатлелся мне образ моей няни Анны Ивановны Катаменковой.
Брат был
человек очень одаренный, хотя совсем
в другом направлении, чем я, очень добрый, но нервно больной, бесхарактерный и очень несчастный, не сумевший реализовать своих дарований
в жизни.
Я,
в сущности, никогда не мог ничего пассивно усвоить, просто заучить и запомнить, не мог поставить себя
в положение
человека, которому задана задача.
Думая о физическом труде и тренировке тела, я на опыте подтверждаю для себя глубокое убеждение, что
человек есть микрокосм, потенциальная величина, что
в нем все заложено.
Я считаю себя
человеком храбрым, морально храбрым
в максимальном смысле, но и физически храбрым
в важные моменты жизни.
Мой брат был
человек нервно больной
в тяжелой форме.
Мой собственный аристократизм сказывался
в отталкивающем чувстве, которое мне внушали parvenus и арривисты,
люди, проталкивающиеся из низов к верхним слоям, нелюбви к подбору, который я считаю не аристократическим принципом.
Человек огромного самомнения может себя чувствовать слитым с окружающим миром, быть очень социализированным и иметь уверенность, что
в этом мире, совсем ему не чуждом, он может играть большую роль и занимать высокое положение.
Я совершенно неспособен испытывать чувства ревности, мне не свойствен аффект зависти, и нет ничего более чуждого мне, чем мстительность, у меня атрофировано совершенно всякое чувство иерархического положения
людей в обществе, воля к могуществу и господству не только мне несвойственна, но и вызывает во мне брезгливое отвращение.
Я находил
в себе духовные силы пережить смерть
людей, но совершенно изнемогал от ожидания этой смерти
в воображении.
Я никогда не любил рассказов об эмоциональной жизни
людей, связанных с ролью любви; для меня всегда было
в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня не касается, у меня не было интереса к этому, даже когда речь шла о близких
людях.
Я, наоборот, никогда не хотел иметь вид
человека, возвышающегося над
людьми, с которыми приходил
в соприкосновение.
Если гордость была
в более глубоком пласте, чем мое внешнее отношение к
людям, то
в еще большей глубине было что-то похожее на смирение, которое я совсем не склонен рассматривать как свою добродетель.
Но я совсем не принадлежу к типу
людей, находящихся
в постоянном конфликте с собой и рефлектирующих.
Эта любовь
человека, который имеет потребность любви, но с трудом может ее выражать
в отношении к
людям.
Чуждость и общность — вот главное
в человеческом существовании, вокруг этого вращается и вся религиозная жизнь
человека.
Я не думал, что я лучше других
людей, вкорененных
в мир, иногда думал, что я хуже их.
Но вместе с тем я
человек социабельный, люблю общество
людей и много общался с
людьми, много участвовал
в социальных действиях.
Не знаю, чувствовал ли кто-нибудь, когда я очень активно участвовал
в собрании
людей, до какой степени я далек, до какой степени чужд.
Я наиболее чувствовал одиночество именно
в обществе,
в общении с
людьми.
Есть два основоположных типа
людей — тип, находящийся
в гармоническом соотношении с мировой средой и тип, находящийся
в дисгармоническом соотношении.
В моей молодости благорасположенные ко мне
люди меня называли «любимец женщин и богов».
Но жизнь мира, жизнь
человека в значительной своей части это обыденность, то, что Гейдеггер называет das Man.
Мне гораздо легче было говорить
в обществе, среди множества
людей.
А. Жид
в своем Journal пишет, что он плохо выносил патетическое и проявление патетизма
в других
людях его охлаждало.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к
людям, встречающимся
в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался
в жизни, не искал успеха и процветания
в каком бы то ни было отношении.
В отношении к
людям у меня была довольно большая личная терпимость, я не склонен был осуждать
людей, но она соединялась с нетерпимостью.
Но ужас гораздо острее,
в ужасе есть что-то поражающее
человека.
Меня всегда удивляли
люди, которые видели
в этом напряженном подъеме жизни лишь радость и счастье.
Пол порождает иллюзии, которые превращают
человека в средство нечеловеческого процесса.
Сумерки — переходное состояние между светом и тьмой, когда источник дневного света уже померк, но не наступило еще того иного света, который есть
в ночи, или искусственного человеческого света, охраняющего
человека от стихии тьмы, или света звездного.
Тоска очень связана с отталкиванием от того, что
люди называют «жизнью», не отдавая себе отчета
в значении этого слова.
Есть
люди, которые чувствуют себя весело
в пустыне.
Интересен лишь
человек,
в котором есть прорыв
в бесконечность.
«Несчастье
человека, — говорит Карлейль
в Sartor resartus [«Трудолюбивый крестьянин» (лат.).], — происходит от его величия; от того, что
в нем есть Бесконечное, от того, что ему не удается окончательно похоронить себя
в конечном».
Когда Пеги сказал ее,
в 1900 году, он говорил не как воинствующий социолог, а как Пеги-человек обо всей своей жизни.
Неприятие любой земной тирании влечет его к Богу; при условии, однако, что этот Бог — тоже свободолюбец и вольнодумец, почти анархист: «Спасение, которое не было бы свободным и не исходило бы от
человека свободного, ничего не сказало бы нам», — говорит Бог — Пеги
в «Невинных святых» (фр.).
Невозможность для
человека высокого сознания признать и узнать Бога, может быть, есть лишь невозможность принять
человека, верующего
в Бога, его искажающие идеи о Боге, отражающие его собственное рабство, его жесты благочестия.
Мне не раз приходится говорить
в этой книге, что во мне есть как бы два
человека, два лица, два элемента, которые могут производить впечатление полярно противоположных.
Я также
человек бунтующий, гневно протестующий, воинственный
в борьбе идей, вызывающий, способный к дерзновению.
Великий Инквизитор у Достоевского упрекает Христа
в том, что, возложив на
людей бремя свободы, Он не жалеет их.
Я мало делал для реализации
в жизни моей жалости, мало помогал страдающим
людям, мало облегчал их страдания.
Но я очень любил и ценил
в жизни
людей активную излучающую доброту.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один
человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный
человек!
В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Столько лежит всяких дел, относительно одной чистоты, починки, поправки… словом, наиумнейший
человек пришел бы
в затруднение, но, благодарение богу, все идет благополучно.
Аммос Федорович. Опасно, черт возьми! раскричится: государственный
человек. А разве
в виде приношенья со стороны дворянства на какой-нибудь памятник?
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять
в лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.