Неточные совпадения
С тетей Лопухиной-Демидовой я встречался в
Берлине, в эмиграции, незадолго до ее смерти.
Мы ехали через Петербург и из Петербурга морем в Штеттин и оттуда в
Берлин.
По приезде в
Берлин нас очень любезно встретили немецкие организации и помогли нам на первое время устроиться.
Я ходил по
Берлину с очень острым чувством контраста разных миров.
Берлин был наполнен инвалидами войны.
Вскоре после моего приезда в
Берлин произошла встреча некоторых высланных с некоторыми представителями эмиграции, принадлежавшими к так называемому белому движению.
Уже скоро по приезде в
Берлин в группе высланных, среди которых было немало интеллектуальных сил, возник целый ряд начинаний.
В первую же зиму в
Берлине я принужден был изображать из себя активного общественного деятеля и возглавлял разные начинания.
Присутствие в группе высланных людей науки, профессоров дало возможность основать в
Берлине Русский научный институт.
Русский научный институт, несмотря на мое активное к нему отношение в первый год пребывания в
Берлине, в сущности, был довольно чуждым мне академическим учреждением.
Гораздо большее значение, и притом надолго, имело для меня образование в
Берлине русской Религиозно-философской академии.
Из русских, кроме меня, был С. Л. Франк, с которым в
Берлине у меня было близкое сотрудничество.
В это время
Берлин был русским центром.
В
Берлине я познакомился с некоторыми немецкими мыслителями.
Прежде всего, с Максом Шелером, с которым встречался и в
Берлине, и в Париже при его приездах.
В
Берлине в это время я встретился и с Кейзерлингом, с которым возникли потом более близкие отношения.
Однажды я встретился в
Берлине и со Шпенглером, но встреча эта произвела на меня мало впечатления.
В
Берлине я готовил книгу по философии религии.
В 23 году в
Берлине я написал свой этюд «Новое средневековье», которому суждено было иметь большой успех.
В последнюю зиму 23–24 года в
Берлине немецкая атмосфера стала тяжелой и катастрофической.
Интересно отметить, что тогда, в
Берлине, еще не чувствовалось абсолютного разрыва между русским зарубежьем и советской Россией.
Двухлетняя жизнь в
Берлине была введением в мою жизнь на Западе.
В 24 году я переехал из побежденного
Берлина в победивший Париж.
Берлин переставал быть русским центром, и им становился Париж.
Париж был гораздо оживленнее, богаче и уж, конечно, прекраснее, чем
Берлин, город, лишенный всякого стиля.
Еще в
Берлине я участвовал в кружках движения в качестве духовного руководителя.
Мне сказали, что из
Берлина был сделан запрос, что значит газетное сообщение об аресте столь известного и ценимого в Германии философа, как Бердяев.
Неточные совпадения
Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это, может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус
Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
Та еще больше обиделась и возразила, что ее «фатер аус
Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и всё руки по карман ходиль».
Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что ее «фатер аус
Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе рук по карман ходиль и всё делал этак: пуф! пуф!», и чтобы действительнее представить своего фатера, Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе руки в карманы, надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом, похожие на пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку.
Коковцов в
Берлине сказал, что Дума и печать вовсе еще не народ, и вообще осуждают отношение министров к Думе.
К знакомым, отрицательным оценкам
Берлина он не мог ничего добавить от себя.