Неточные совпадения
Древний аристократ по
рождению, настоящий гранд-сеньор, он не может вынести своего привилегированного положения и всю
жизнь с ним борется.
Повсюду и всегда Толстой изображает правду
жизни, близкую к природе, правду труда, глубину
рождения и смерти по сравнению с лживостью и неподлинностью так называемой «исторической»
жизни в цивилизации.
Вл. Соловьев устанавливает противоположность между перспективой вечной
жизни для личности и перспективой родовой, в которой
рождение новой
жизни ведет к смерти предшествующих поколений.
Смысл любви — в победе над смертью, и достижение вечной личной
жизни Н. Федоров также видит в связи между
рождением и смертью.
Рождение и есть победа над смертью, вечное цветение
жизни.
Юдаизм, большая часть языческих религий — религии
рождения, апофеоз
жизни, христианство же есть религия смерти.
Если благословлять и освящать
жизнь и
рождение, то должно благословлять и освящать пол.
Оно не решается осудить
жизнь и
рождение.
Розанов отталкивался от образа Христа, в котором видел вражду к
жизни, к
рождению, но он любил быт православной церкви, видел в нем много плоти.
В другом романе изображается утробная
жизнь до
рождения.
Неточные совпадения
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их
рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей
жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Потом уже начинались повторения:
рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся, производят подобных себе — и так
жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но и на мир нравственный смотрел он не как он есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от
рождения мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями, огнем,
жизнью и красками.
Он приветствовал смелые шаги искусства, рукоплескал новым откровениям и открытиям, видоизменяющим, но не ломающим
жизнь, праздновал естественное, но не насильственное
рождение новых ее требований, как праздновал весну с новой зеленью, не провожая бесплодной и неблагодарной враждой отходящего порядка и отживающих начал, веря в их историческую неизбежность и неопровержимую, преемственную связь с «новой весенней зеленью», как бы она нова и ярко-зелена ни была.
И неужели он не ломался, а и в самом деле не в состоянии был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно было, что не
рождения моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю
жизнь надо было, всего человека, отца, и что эта мысль вошла уже в кровь мою?