Неточные совпадения
Русскими чертами в нем были — простота, грубость, нелюбовь к церемониям, условностям, этикету, своеобразный демократизм,
любовь к правде и
любовь к России.
У
русского человека действительно есть реалистическая складка, есть большие способности к техническим изобретениям, но это вполне соединимо с его духовными исканиями и с
любовью философствовать о жизни.
Это и есть
русская коммунитарность, общинность, хоровое начало, единство
любви и свободы, не имеющее никаких внешних гарантий.
По личным нравственным качествам это был не только один из лучших
русских людей, но и человек, близкий к святости [См. необыкновенно интересную книгу «
Любовь у людей 60-х годов», где собраны письма Чернышевского, особенно к жене, с каторги.].
Русская мораль в отношении к полу и
любви очень отличается от морали западной.
Серьезную и глубокую связь между мужчиной и женщиной, основанную на подлинной
любви, интеллигентные
русские считают подлинным браком, хотя бы он не был освящен церковным и государственным законом.
Поэтому свобода
любви в глубоком и чистом смысле слова есть
русский догмат, догмат
русской интеллигенции, он входит в
русскую идею, как входит отрицание смертной казни.
К
русской социальной теме он не стал равнодушен, у него была своя социальная утопия, утопия теократическая, в которой церковь поглощает целиком государство и осуществляет царство свободы и
любви.
Но у него не было толстовской и очень
русской любви к простоте, требования очищения.
Но может поражать противоречие между
русской анархичностью и
любовью к вольности и
русской покорностью государству, согласием народа служить образованию огромной империи.
Обратной стороной
русского странничества, всегда в сущности анархического,
русской любви к вольности является
русское мещанство, которое сказалось в нашем купеческом, чиновничьем и мещанском быте.
Религиозная тема. Религиозный характер
русской философии. Разница между богословием и религиозной философией. Критика западного рационализма. Философские идеи Киреевского и Хомякова. Идея соборности. Владимир Соловьев. Эротика. Интуиция всеединства. Бытие и сущее. Идея богочеловечества. Учение о Софии. «Смысл
любви». Религиозная философия Достоевского и Л. Толстого.
Русская религиозная мысль в духовных академиях. Архиепископ Иннокентий. Несмелов. Тареев.
Русские люди
любовь ставят выше справедливости.
У
русского народа нет той
любви к историческому величию, которым так пленены народы Запада.
Это, конечно, не достоинство, если смотреть на дело только со стороны требований жизни гражданственной, но зато это порука в пользу
любви русского человека к тишине и созерцательному настроению, которое он ограждает своею уступчивостью по изречению: «будь ты мне как мытарь», то есть как чужой, как человек, с которым я ничем не связан, кроме закона человеколюбия.
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и
любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.
Неточные совпадения
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все
Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним
любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Русские барышни большею частью питаются только платоническою
любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая
любовь самая беспокойная.
Где же тот, кто бы на родном языке
русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь
русского человека? Какими словами, какой
любовью заплатил бы ему благодарный
русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого чувства
любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию
русскую свою поэму.
Друзья мои, что ж толку в этом? // Быть может, волею небес, // Я перестану быть поэтом, // В меня вселится новый бес, // И, Фебовы презрев угрозы, // Унижусь до смиренной прозы; // Тогда роман на старый лад // Займет веселый мой закат. // Не муки тайные злодейства // Я грозно в нем изображу, // Но просто вам перескажу // Преданья
русского семейства, //
Любви пленительные сны // Да нравы нашей старины.