Неточные совпадения
Я никогда не
был адептом толстовского учения и даже не очень любил толстовцев, но толстовское восстание против ложного величия и ложных святынь
истории, против лжи всех социальных отношений людей проникло в моё существо.
Вся тяжесть, наложенная на человека природой и обществом,
историей и требованиями цивилизации,
есть поставленное перед нами затруднение, требующее сопротивления и творческого претворения в личное, единственно личное.
Человеческая личность
есть потенциальное все, вся мировая
история.
И вместе с тем личность социальна, в ней
есть наследие коллективного бессознательного, она
есть выход человека из изоляции, она исторична, она реализует себя в обществе и в
истории.
Источник лжи и рабства
есть объективация богочеловечества в обществе, в путях
истории.
Господин и раб
будут делать нечеловеческие усилия помешать концу объективации, «концу мира», наступлению царства Божьего — царства свободы и свободных, они
будут создавать все новые формы господства и рабства,
будут совершать новые переодевания, все новые формы объективации, в которых творческие акты человека
будут претерпевать великие неудачи,
будут продолжаться преступления
истории.
Один мой друг мне как-то сказал, что Лейбниц
был самым страшным пессимистом в
истории мысли.
Пантеистическая тенденция в
истории религиозной мысли
была двойственна, она, с одной стороны, означает освобождение человека от гнета авторитарной, экстериоризованной трансцендентности, от понимания Бога, как объекта.
История религии учит нас, что жертвоприношение богам
было социальным актом и означало ещё рабство человека.
С этим связана проблема активного вторжения огромных масс в
историю и культуру, которая всегда
была аристократической по своему принципу.
Нелепо
было бы просто отрицать культуру и особенно призывать к состоянию докультурному, как нелепо просто отрицать общество и
историю, но важно понять противоречия культуры и неизбежность высшего суда над ней, как и над обществом и
историей.
Это
есть самая большая ложь мировой
истории.
История человечества
есть в значительной степени
история войн, и она приходит к тотальной войне.
Если и вообще ничего «священного» в объективированной
истории никогда не
было, а
была лишь ложная сакрализация, то наделение качествами «священного» того, что
есть предельное выражение мирового зла,
есть сатанический соблазн.
Создание образа «врага», играющего такую роль в мировой
истории,
есть обесчеловечивающая, обезличивающая объективация.
Нация же
есть сложный продукт
истории и цивилизации, она
есть уже продукт рационализации.
Аристократ в смысле кристаллизовавшейся в
истории расы
есть человек наиболее детерминированный.
Страх перед злом и перед злыми (т. е. почитаемыми злыми известной верой и миросозерцанием)
есть одно из самых больших зол человеческой жизни и человеческой
истории.
Потеря памяти
есть исчезновение
истории.
В период революции, особенно в период её окончания,
история революции не может
быть написана, из нее выпадают её главные деятели.
Церковная соборность часто принимала в
истории формы рабства человека, отрицания свободы, она часто бывала фикцией, но самый принцип христианской соборности может
быть лишь персоналистическим.
Появление пролетариата, соотносительного буржуазии,
есть порождение социализированного, объективированного в
истории человеческого греха.
С этим не согласен миф о пролетарском мессианизме, которому суждено
было сыграть такую роль в
истории марксизма.
Может
быть, впервые в
истории христианской Европы тема о любви
была поставлена провансальскими трубадурами, которым принадлежит огромное место в эмоциональной культуре.
Но в своей статье «Смысл любви», может
быть, самой замечательной из всего им написанного, он преодолевает границы безличного платонизма и, впервые в
истории христианской мысли, связывает любовь-эрос не с родом, а с личностью.
Массивность
истории и кажущееся величие происходящих в
истории процессов необыкновенно импонируют человеку, он раздавлен
историей и соглашается
быть орудием исторического свершения, служит хитрости разума (List der Vernunft Гегеля).
Не
история человечества
есть часть
истории природного мира, а
история природного мира
есть часть
истории.
Христианство глубоко исторично, оно
есть откровение Бога в
истории.
Гегель
был как бы философским воплощением духа
истории, гения
истории.
Гегель подчинил
истории не только человека, но и Бога, — Бог
есть создание
истории, существует божественное становление.
Человек, со всеми дорогими ему ценностями, превращается в материал
истории, исторической необходимости, которая
есть вместе с тем исторический логос.
Само христианство
было пленено и порабощено универсальным духом
истории, оно приспособлялось к исторической необходимости, и это приспособление выдавало за божественную истину.
Все значительное и великое в
истории, все подлинно новое и
есть прорыв в экзистенциальном плане, в творческой субъективности.
Откровение Бога в
истории и
есть это вторжение событий экзистенциального времени.
Конец
истории не может
быть объективирован, и в этом трудность его понимания и истолкования.
Но активно-творческие события в экзистенциальном времени
будут иметь свои последствия не только на небе, но и на земле; они переворачивают
историю.
Творчество человека, меняющее структуру сознания, может
быть не только закреплением этого мира, не только культурой, но и освобождением мира, концом
истории, то
есть созданием Царства Божия, не символического, а реального.
Человек должен восстать против рабства
истории не для изоляции в самом себе, а для принятия всей
истории в свою бесконечную субъективность, в которой мир
есть часть человека.
Последовательное требование персонализма, додуманное до конца,
есть требование конца мира и
истории, не пассивное ожидание этого конца в страхе и ужасе, а активное, творческое его уготовление.
Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из
истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это
было едва ли не лучшее время в его
истории.
Благотворная сила его действий
была неуловима, ибо такие мероприятия, как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в
истории.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще не
было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно
было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою
историю…
"Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель
истории, — никогда спартанцы не
были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"