Неточные совпадения
Познание духа, самого духа, а не
человеческих мыслей и душевных состояний, не
может быть объективированием.
Социальность не
может быть верховной ценностью и конечной целью
человеческой жизни.
Такого рода антропология совсем не раскрывает учения об образе и подобии Божьем в человеке и
может быть источником натуралистического понимания
человеческой природы.
Человеческая личность не
может не определить своего отношения к обществу, но она не
может нравственно определяться обществом.
Не из мрамора же возникает творческий замысел скульптора, и он не
может целиком определяться другими статуями или
человеческими телами, которые скульптор наблюдал и изучал.
Один из источников
человеческого страдания заложен в том, что человек не нравится себе, вызывает к себе отвращение, не
может полюбить себя.
Нужно признать аксиомой, что закон бессилен изменить
человеческую природу и не
может разрешить никакой индивидуальной нравственной задачи.
Церковь не
может существовать без епископов и священников, каковы бы ни были их
человеческие качества, но внутренне живет и дышит церковь святыми, пророками и апостолами, религиозными гениями и талантами, религиозными героями и подвижниками.
Этика не
может быть основана на разрыве Бога и человека, божественного и
человеческого.
Но то, как отражается в
человеческом мире благодать и как она искажается в нем,
может быть враждебно и свободе и личности.
Так можно формулировать основную этическую проблематику:
может ли быть идея добра целью
человеческой жизни и источником всех жизненных оценок?
Оно
может захватить все
человеческое существо до глубины,
может привести к смерти,
может привести к отрицанию и Бога, и мира, и человека.
Моя жалость к другому человеку
может привести к отрицанию его свободы и
человеческого достоинства.
Но в этике творчества
может раскрыться новый конфликт между творчеством совершенных культурных ценностей и творчеством совершенной
человеческой личности.
Только этика творчества
может победить искалечение и иссушение
человеческой души отвлеченной добродетелью, отвлеченной идеей, превращенной в норму и правила.
Но жертва любовью, подавление ее в себе во имя творчества
может явиться источником
человеческого творчества.
В ней не
может развернуться
человеческий тип.
Человеческая природа
может суживаться и расширяться.
Подобно тому как в атоме скована огромная и страшная энергия и она
может быть обнаружена лишь через разложение атома (возможность этого разложения еще не найдена), так и в
человеческой монаде скована огромная и страшная энергия, и она
может быть обнаружена через расплавление сознания и снятие его границ.
Социальное освобождение человека и освобождение человека от социальности обнаруживают, что трагизм и мучительность
человеческой жизни происходят не от социальных причин и социальными причинами не
могут быть преодолены.
Если для осуществления нравственной жизни в чистом виде вы будете стремиться к совершенному строю, в котором по-новому должна осуществиться совершенная свобода человека, то вы сталкиваетесь с самой первоосновой
человеческой свободы и
можете подорвать и лишить всякого смысла нравственную жизнь человека.
Совершенная социализация человека, связанная с идеей совершенного социального строя, и совершенная регуляция всей
человеческой культуры
могут привести к новому и окончательному порабощению
человеческой личности.
И это создает трагический конфликт, который не
может быть разрешен одними
человеческими силами.
Фанатизм есть любопытное явление перерождения
человеческой психики и злого перерождения под влиянием мотивов, которые сами по себе не
могут быть названы злыми и связаны с бескорыстным увлечением идеей или каким-нибудь верованием.
Замечательно для диалектики
человеческих чувств и страстей, что фанатизм, который всегда есть нелюбовь к свободе и неспособность ее вместить,
может обнаруживаться на почве одержимости идеей свободы.
Властолюбие и тиранство, неуважение к
человеческой личности и свободе
может проявляться в государстве демократическом в той же степени, как и в государстве монархическом, а в государстве коммунистическом оно достигает высочайшей степени.
Государство еще
может признать отвлеченное субъективное право человека и гражданина, да и то неохотно, но никогда не признает индивидуальных, неповторимых, единичных, качественно своеобразных прав отдельной
человеческой личности с ее индивидуальной судьбой.
Но эта же
человеческая личность, если она действует как государство, как его орган, не только
может убивать, но даже должна убивать, и это не только не считается грехом, но считается долгом.
Собственность, как отношение
человеческой личности к материальному, вещному миру, всегда связана с социальной обыденностью и
может превратиться в орудие порабощения
человеческой личности.
Демократия и есть,
может быть, форма общественного устроения, наиболее соответствующая греховной
человеческой природе и наиболее дающая возможность ей себя выразить.
Дух
человеческий вечен и не зависит ни от каких открытий, но плоть зависит, и сращенность духа и плоти, казавшаяся вечной,
может разрушаться и меняться.
Нищета не
может быть допущена в
человеческом обществе.]
При этом не
может не исчезнуть идеальный образ человека, целостной
человеческой личности.
Но это лично-человеческое начало само по себе, оторванное от женского начала, бессильно и беспомощно, отвлеченно и не
может утвердить идеальный образ человека.
Но греческий гений не
мог бесконечно выносить того разрыва между
человеческим и божественным миром, который обрекал людей на смертность, богам же предоставлял бессмертие.
Человеческая воля, резко разделяющая мир на две части, представляет себе ад как вечную каторжную тюрьму, в которой «злые» уже изолированы — не
могут причинять зла добрым.
Всякая душа
человеческая греховна и подвержена тьме, из которой не
может собственными силами выйти к свету.
Достоевский не
может примириться ни с тем раем, который еще не знает испытания свободы, не прошел еще через свободу, ни с тем раем, который после всех испытаний будет организован принудительно, без свободы
человеческого духа.
Неточные совпадения
Кто знает, быть
может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал
человеческого общежития?
— Мы не
можем знать никогда, наступило или нет для нас время, — сказал Алексей Александрович строго. — Мы не должны думать о том, готовы ли мы или не готовы: благодать не руководствуется
человеческими соображениями; она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как на Савла.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это
может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь
человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Сестре ее прислали материйку: это такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие-узенькие, какие только
может представить воображение
человеческое, фон голубой и через полоску всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки…
Это были отдаленные деревни, но их уже не
мог рассмотреть
человеческий глаз.