Неточные совпадения
Христианское учение о благодати и было всегда учением о восстановлении здоровья, которое не может восстановить
закон, но из этой истины не была построена этика.
Закон для
христианского сознания парадоксален.
И вместе с тем этика
закона есть вечное начало, которое признает и
христианский мир, ибо в нем грех и зло не побеждены.
Христианство есть откровение благодати, и этика
христианская есть этика искупления, а не
закона, этика благодатной силы.
Юридизм, рационализм и формализм всегда были внесением
закона в истину
христианского откровения, по существу сверхзаконную.
Месть, которая сначала была нравственным и религиозным долгом, после
христианского откровения становится безнравственным, хаотическим инстинктом человека, который он должен побеждать новым
законом.
Высушенная законническая добродетельность, лишенная благодатной и благостной энергии, дающей жизнь в изобилии, часто встречается в
христианской аскетике, которая может оказаться формой этики
закона внутри христианства.
Вся сложность и парадоксальность
христианского отношения к
закону определяется тем, что Христос не только обличает фарисейское законничество, но и говорит, что он пришел не нарушить, а исполнить
закон.
Социальная жизнь
христианского человечества в значительной степени остается во власти
закона, почти в той же мере, как жизнь первобытного клана, поклонявшегося тотему.
Поэтому
христианский мир живет двойственной, дуалистической жизнью, он живет и по
закону, и по благодати.
Но
христианский мир сумел жить и строить свое учение так, как будто бы этика евангельская и этика
закона никогда не сталкивались.
Никто не сможет возражать против того, что
христианская, евангельская мораль не есть мораль нормы и
закона.
«Добрые дела», как дела
закона, ничего общего не имеют с Евангелием и с
христианским откровением, они остаются в мире дохристианском.
Этими книжниками полон
христианский мир, для которого этика
закона легче и доступнее этики благодати.
Христианская мораль, не знающая сковывающих
законов и норм, все сводит к приобретению духовной силы у Бога.
И
христианская этика долго не понимала значение индивидуального, ей нравственная жизнь представлялась подчиненной общеобязательному
закону.
Розанов, которого нужно признать величайшим критиком
христианского лицемерия в отношении к полу, верно говорит, что в
христианском мире, т. е. в мире
христианской социальной обыденности, охраняется не брак, не семья, не содержание, не реальность, а форма, обряд бракосочетания,
закон.
Буллу свою начинает он жалобою на диавола, который куколь сеет во пшенице, и говорит: «Узнав, что посредством сказанного искусства многие книги и сочинения, в разных частях света, наипаче в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанные, содержат в себе разные заблуждения, учения пагубные,
христианскому закону враждебные, и ныне еще в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить сей ненавистной язве, всем и каждому сказанного искусства печатникам и к ним принадлежащим и всем, кто в печатном деле обращается в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнцким, Триерским и Магдебургским архиепископами или их наместниками в областях, их, в пользу апостольской камеры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем, чтобы не дерзали книг, сочинений или писаний печатать или отдавать в печать без доклада вышесказанным архиепископам или наместникам и без их особливого и точного безденежно испрошенного дозволения; их же совесть обременяем, да прежде, нежели дадут таковое дозволение, назначенное к печатанию прилежно рассмотрят или чрез ученых и православных велят рассмотреть и да прилежно пекутся, чтобы не было печатано противного вере православной, безбожное и соблазн производящего».
Аграфена Кондратьевна. Чего хочется! Да ты, Самсон Силыч, очумел, что ли? Накормлена! Мало ли что накормлена! По
христианскому закону всякого накормить следствует; и чужих призирают, не токмо что своих, — а ведь это и в люди сказать грех как ни на есть: родная детища!
Но тем-то и отличается христианское исповедание от языческого, что оно требует от человека не известных внешних отрицательных действий, а ставит его в иное, чем прежде, отношение к людям, из которого могут вытекать самые разнообразные, не могущие быть вперед определенными поступки, и потому христианин не может обещаться не только исполнять чью-либо другую волю, не зная, в чем будут состоять требования этой воли, не может повиноваться изменяющимся законам человеческим, но не может и обещаться что-либо определенное делать в известное время или от чего-либо в известное время воздержаться, потому что он не может знать, чего и в какое время потребует от него тот
христианский закон любви, подчинение которому составляет смысл его жизни.
В XI-й части «Собеседника» помещено письмо одного священника, который говорит: «Недавно в немалом благородном собрании предложен был, между прочим, высокоблагородному важный вопрос: что есть бог? — и по многим прениям многие сего общества члены такие определения сей задаче изыскивали, что не без сожаления можно было приметить, сколь много подобных сим найдется мудрецов, за то одно не знающих святости
христианского закона, понеже никакого о нем понятия не имеют».
Неточные совпадения
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение
христианского вероучения в виде вопросов и ответов.] стал его верой и
законом.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что
христианская вера вредна для их
законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
И что было бы с преступником, о Господи! если б и
христианское общество, то есть церковь, отвергло его подобно тому, как отвергает и отсекает его гражданский
закон?
Теократия Достоевского противоположна «буржуазной» цивилизации, противоположна всякому государству, в ней обличается неправда внешнего
закона (очень русский мотив, который был даже у К. Леонтьева), в нее входит русский
христианский анархизм и русский
христианский социализм (Достоевский прямо говорит о православном социализме).
Языческое государство совершило свою религиозную миссию, и теперь оно прежде всего должно осознать себя не
христианским, а языческим, не Градом Божьим, а необходимым порядком
закона и природного принуждения.