Неточные совпадения
Генезис духа, генезис сознания, различение и оценка вызывает страх,
ужас, страх безотчетный и беспричинный, страх перед тайной божественной жизни, от которой
человек отпал.
Киркегардт, который был замечательным психологом, определяет
человека по переживаемому им страху и
ужасу.
Страх, или
ужас (Angst), выражает духовную значительность
человека, его невозможность довольствоваться собой, его отношение к трансцендентному Богу, его греховность, а следовательно, его падение с высоты.
Христианская аскеза сделала героические усилия победить
ужас и проклятие пола в
человеке.
Ужасом пола и энергией половой полярности поражено все существо
человека, его мышление и его чувства, его творчество и его нравственное сознание не меньше, чем жизнь его организма.
Древний
человек очень ощущал власть умерших над жизнью, и этот
ужас перед умершими, перед миром подземным был безмерно глубже беззаботности и легкости современного
человека относительно мира умерших.
Древнее насилие клана и рода над
человеком, установившее неисчислимое количество табу, запретов и вызывающее страхи и
ужасы, из нравственного закона, каким оно было в древние времена, переходит в атавистические инстинкты, с которыми должно бороться более высокое нравственное сознание.
Первоначальная нравственность строилась под давлением
ужаса перед душами умерших, она определялась не только отношением к
людям, но и отношением к богам и полубогам, к демонам и духам.
Ужас законнического морализма в том, что он стремится сделать
человека автоматом добродетели.
Ужас в том, что добродетель представляется иногда
человеку смертельно скучной.
Инстинкт в нравственной жизни
человека играет двоякую роль: он унаследован от древней природы, от
человека архаического, в нем говорит древний
ужас и страх, рабство и суеверие, жестокость и звериность, и в нем же есть напоминание о рае, о древней свободе, о древней силе
человека, о древней связи его с космосом, о первобытной стихии жизни.
Жизнь
людей искалечена атавистическими страхами и
ужасами.
Раскаяние и есть переживание мучения и
ужаса от несоответствия моей жизни и моих действий с воспоминаниями о жизни истинной, для которой я сотворен и от которой отпал
человек в этот мир греха и скорби.
Тоска и мистический
ужас есть стояние не перед опасностями, подстерегающими нас в греховном мире, а перед тайной бытия, от которой
человек оторван.
Человек, испытавший тоску и мистический
ужас, не есть
человек, дрожащий перед опасностями или ожидающий страданий.
Тоска и
ужас свидетельствуют не только о том, что
человек есть падшее и низменное существо, как свидетельствует об этом страх, но есть также обличение высшей, горней, богоподобной природы
человека, обличение его призвания к высшей жизни.
Человек, испытывающий подлинный
ужас, совсем не есть озабоченный
человек.
Можно испытать заботу и страх перед болезнью близкого
человека и опасностью смерти, но, когда наступает минута смерти, заботы уже нет и нет обыденного страха, а есть мистический
ужас перед тайной смерти, есть тоска по миру, в котором смерти нет.
Духовная и нравственная жизнь
человека определялась страхом перед Богом и перед добром, а не священным
ужасом перед Божьей тайной, не тоской по Божьей правде, не любовью к Богу и Божьему добру.
Страх эсхатологический, связанный с конечной судьбой
человека и мира, есть корыстная и обыденная подмена священного
ужаса, бескорыстного и трансцендентного.
Социальная обыденность создает этику страха, перерождая
ужас, вызванный трансцендентной бездной, в повседневную заботу и терроризуя
человека будущими карами.
Древний страх, терзавший
человека, беспомощность и покинутость
человека, искание помощи и покровительства есть смешение священного, трансцендентного
ужаса перед тайной бытия, перед бездной и страха животного, овладевшего грешным миром, страха в узком смысле слова.
Трансцендентный
ужас перед тайной смерти не делает
человека фантастом и не создает фантасмагорических призраков.
Человек, одержимый страхом смерти, целиком находится по сю сторону жизни, в этом мире, и не способен уже испытывать трансцендентного
ужаса перед тайной смерти, он слишком поглощен своим организмом, слишком привязан к земной жизни и дрожит за нее.
И идеал мудреца означал целостное отношение к жизни, он охватывал всего
человека, он означал духовную победу над
ужасом, страданием и злом жизни, достижение внутреннего покоя.
И замечательно, что
люди, справедливо испытывающие
ужас перед смертью и справедливо усматривающие в ней предельное зло, окончательное обретение смысла все же принуждены связывать со смертью.
Ужас и тоска, связанные со скачком через бездну, есть также надежда
человека, упование, что окончательный смысл откроется и осуществится.
Но им никогда не удастся опровергнуть той истины, что в страхе смерти, в священном
ужасе перед ней приобщается
человек к глубочайшей тайне бытия, что в смерти есть откровение.
Ужас был в том, что смертные не были подвержены окончательной смерти, что их ожидала какая-то полужизнь, полусознание, полубытие, схожее с тяжелым сновидением, от которого
человек не в силах проснуться.
Парадоксально можно было бы сказать, что
ужас ада наступает тогда, когда
человек подчиняет свою конечную судьбу своему собственному суду, а не Божьему суду.
Человека преследует
ужас смерти.
И когда этот
ужас овладел человеческой душой,
человек готов искать спасения от ада в смерти, в вечной смерти.
Человек вспоминает о рае в прошлом, в генезисе мировой жизни, он мечтает о рае в будущем, в конце вещей, и вместе с тем с
ужасом предчувствует ад.
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с
ужасом человека, который начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал:
Неточные совпадения
Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и русские
люди бегут, чтобы помочь прекратить эти
ужасы.
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских
ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть
люди, интересующиеся только Россией, а не братьями Славянами. Вот и Константин.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам
людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без
ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Я знал красавиц недоступных, // Холодных, чистых, как зима, // Неумолимых, неподкупных, // Непостижимых для ума; // Дивился я их спеси модной, // Их добродетели природной, // И, признаюсь, от них бежал, // И, мнится, с
ужасом читал // Над их бровями надпись ада: // Оставь надежду навсегда. // Внушать любовь для них беда, // Пугать
людей для них отрада. // Быть может, на брегах Невы // Подобных дам видали вы.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая
людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясло меня каким-то пиитическим [Пиитический (устар.) — поэтический.]
ужасом.