Неточные совпадения
Гносеология
есть выражение сомнения в силе и оправданности философского
познания.
Гносеология
есть раздвоение, подрывающее возможность
познания.
Прохождение философского
познания через раздвоение и критическую рефлексию
было неизбежно — таков
был путь европейской философии, ее внутренняя драматическая судьба.
И все дело тут в том, что критика
познания, рефлексия разума над самим собой
есть жизненный опыт, а не отвлеченная теория, за которую она себя выдает.
Сколько бы
познание ни противополагало себя жизни и ни сомневалось в возможности познать жизнь, оно само изначала
есть жизнь, порождено жизнью и отражает судьбы жизни.
Противоположение
познания бытию, как противостоящему ему предмету,
есть результат уже чего-то вторичного, а не первичного,
есть порождение уже рефлексии.
Первично же то, что
познание само
есть бытие и происходит с бытием.
Если мы возвысимся до духовного понимания
познания, то нам станет ясно, что
познание есть акт, через который с самим бытием что-то происходит, приходит его просветление.
Выбрасывание
познания из бытия
есть роковой плод рационалистического просвещения, не изжитого до конца и не преодоленного.
Это привело к тому, что
познание было о чем-то, но не
было чем-то.
В те эпохи, когда
познание было в бытии и происходило с бытием, познающий мог стать и предметом
познания.
Платон, Плотин, Бл. Августин, Паскаль, Я. Бёме и т. п.
были не только познающие, они также предмет
познания, и очень интересного
познания.
Но современный познающий, поставивший себя вне-бытия, не может стать предметом
познания, ибо предметом
познания может
быть лишь бытие, в бытие же он не входит и не хочет войти, не хочет, чтобы
познание его
было актом в бытии, в жизни.
Такое деградированное положение философского
познания соответствует стадии, в которой философия хочет
быть наукой и попадает в рабскую зависимость от науки.
Но откровение не
есть для его философского
познания внешний авторитет, оно
есть для него внутренний факт, философский опыт.
Философия человечна, философское
познание — человеческое
познание; в ней всегда
есть элемент человеческой свободы, она
есть не откровение, а свободная познавательная реакция человека на откровение.
Философия
есть часть жизни и опыт жизни, опыт жизни духа лежит в основании философского
познания.
Познание есть посвящение в тайну бытия, в мистерии жизни.
Как же он может
быть к этому слеп и глух и утверждать автономию философского
познания против того, что ему открывается?
Принципиально отличать философию от науки только и можно, признав, что философия
есть необъективированное
познание,
познание духа в себе, а не в его объективации в природе, т. е.
познание смысла и приобщение к смыслу.
Вот почему и исследования по истории философии перестают
быть философским
познанием, становятся научным
познанием.
История философии
будет философским, а не только научным
познанием в том лишь случае, если мир философских идей
будет для познающего его собственным внутренним миром, если он
будет его познавать из человека и в человеке.
Трансцендентальный человек
есть предпосылка философии, и преодоление человека в философии или ничего не значит, или значит упразднение самого философского
познания.
С этой точки зрения феноменологический метод Гуссерля, поскольку он хотел преодолеть всякий антропологизм, т. е. человека в
познании,
есть покушение с негодными средствами.
Познание есть сама духовная жизнь.
Познание есть объективирование.
Познание есть объективирование, но в объективировании цель
познания не достигается.
[То, что Леви-Брюль считает характерным для mentalité первобытного общества, т. е. приобщение к познаваемому, соучастие в нем, и
есть, в сущности, настоящее
познание бытия.
Это совершенно ясно в так называемых «науках о духе», где объективирование всегда
есть смерть истинного
познания.
Между тем как основной вопрос
познания есть вопрос об отношении между трансцендентальным сознанием или гносеологическим субъектом и человеком, живой и конкретной человеческой личностью.
Пусть трансцендентальное сознание имеет твердые и незыблемые основания для
познания, но трансцендентальное сознание совсем не
есть человек; человек обречен
быть психологическим сознанием, которое находится во власти релятивизма.
Принципиально
был более прав св. Фома Аквинат, который, правда, унижает человека, причисляя его к низшим интеллектам, но ставит вопрос о человеческом
познании, о
познании человека.
И если бы
познание не
было уже бытием, то доступ к бытию
был бы ему закрыт.
Познание есть внутренний свет в бытии.
Когда философы ищут интуиции, они ищут
познания, которое не
есть объективирование, которое
есть проникновение в глубину бытия, приобщение к бытию.
Познание не
есть вхождение бытия в познающего, стоящего вне бытия.
Если познающий в бытии, то
познание активно,
есть изменение бытия.
Познание есть духовная активность в бытии.
Объективирование и ведет к тому, что и познающий и
познание перестают
быть «чем-то» и делаются «о чем-то».
В науках естественных объективирование не убивает предмета
познания, ибо природа — предмет естественных наук —
есть продукт объективации.
Познание духа, самого духа, а не человеческих мыслей и душевных состояний, не может
быть объективированием.
В
познании духа, которое и
есть философия, должно
быть внутреннее родство познающего со своим предметом, должно
быть признание реальности духа, должен
быть творческий духовный опыт.
Познание истины
есть приобщение к истине и жизнь в ней,
познание правды
есть приобщение к правде и жизнь в ней.
Познание духа
есть «что-то», а не «о чем-то».
И вот
познание этическое менее всего может
быть объективированием,
познанием «о чем-то», о чуждом, противостоящем мне предмете.
Познание всегда
есть творческое овладение предметом и возвышение над ним.
Бог не может
быть предметом
познания, потому что человек в акте
познания не может возвыситься над Богом.
Познание есть великое дерзновение.
Познание есть всегда победа над древним, изначальным страхом, ужасом.
Познание есть бесстрашие.
Неточные совпадения
Нет спора, что можно и даже должно давать народам случай вкушать от плода
познания добра и зла, но нужно держать этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно
было во всякое время отнять его от слишком лакомых уст.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но душу свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его
была переполнена жаждой
познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах
был виден ум; опытностию и
познанием света
была проникнута речь его, и гостю
было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад
был этому гость.
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в словах его
есть правда, — думал <он>. — Брату моему Платону недостает
познания людей, света и жизни». Несколько помолчав, сказал так вслух:
Он прочел все, что
было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие
познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные
познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.